Борис Парамонов на радио "Свобода" 2007 - [27]

Стало уже неким литературоведческим штампом, говоря о Кузмине, начинать с его «трех китов»: стилизация, гомосексуализм и прекрасная ясность. Но об этом говорили уже его современники. Александр Блок писал о нем, о первой его книге «Сети», вышедшей в 1908 году:

Юный мудрец с голубиной кротостью, с народным смирением, с вещим и земным прозрением, — взял да и напялил на себя французский камзол, да еще в ХХ столетии! <…> иной и дразнит по-русски, как Ремизов, а иной, как Кузмин, надевает для этого маску, которая действительно немного портит его слишком печальное для всех масок лицо… смешно видеть человека с грустным лицом в маскарадных и светских лохмотьях.

Как видим, тема стилизации, имитирующей маски затронута уже здесь. Кузмин уже в первой книге предлагает странный, как сказали бы раньше, «пряный» синтез русского инока, вроде Алеши Карамазова, — и куртуазного маркиза догильотинной эпохи. Вообще это была модная тема: таких же маркизов изображал приятель Кузмина художник Сомов; есть и у Андрея Белого соответствующий цикл. Позднее стали говорить, что это у Кузмина было некое пророчество, некое игровое предвидение отечественных гильотин — прощание с прекрасной эпохой. Но более интересен другой вопрос: не был ли стилизацией другой кузминский образ — отшельника, монастырского послушника, русского инока?

Думаю, что нет. Здесь Кузмин сделал подлинную находку, сказал правду о себе, если не о своей теме. Его монашек находится в очень своеобразных отношениях с христианством, с самим Христом. Это отношение телесной влюбленности, приобретающей высокий духовный статус древнего Эроса. Вот это сочетание христианства и древнегреческого язычества было самым интересным у Кузмина. Поклонники Кузмина громко восхищались его «Александрийскими песнями» из книги «Сети», но гораздо интереснее другой ее цикл «Мудрая встреча». Тогдашний змий и всеобщий соблазнитель Вячеслав Иванов как раз этот цикл выделил у него как лучший. Но говорить об этом вслух и прозой еще не было принято, здесь было тогдашнее табу, только позднее уже громко, то есть в прозе, нарушенное Розановым. Но приоритет остается за Кузминым: это он увидел христианство как некий сублимированный гомосексуализм.

Окна плотно занавешены,

Келья тесная мила.

На весах высоких взвешены

Наши мысли и дела.

Дверь закрыта, печи топятся,

И горит, горит свеча.

Тайный друг ко мне торопится,

Не свища и не крича.

Стукнул в дверь, отверз объятия:

Поцелуй, и вновь, и вновь, —

Посмотрите, сестры, братия,

Как светла наша любовь!

Вот самое значительное из этого цикла:

Моя душа в любви не кается —

Она светла и весела.

Какой покой ко мне спускается!

Зажглися звезды без числа.

И я стою перед лампадами,

Смотря на близкий милый лик,

Не властен лед над водопадами,

Любовных вод родник велик.

Ах, нужен лик молебный грешнику,

Как посох странничий в пути.

К кому, как не к тебе, поспешнику,

Любовь и скорбь свою нести?

Но знаю вес и знаю меру я,

Я вижу близкие глаза,

И ясно знаю, сладко веруя:

«Тебе нужна моя слеза».

Слеза здесь отнюдь не покаянная, это слеза эротического восторга. При том что стихи эти — молитва перед иконой, на которой Лик Христов. Кузмин прибег тут к одной хитрости: слова «ты», «тебя» написаны со строчной буквы, а не с прописной, как следует в обращении к Богу. Приличия были соблюдены, так сказать; во всяком случае, открытого святотатства не было. А через несколько лет все уже четко прописывалось, например Клюевым, который весь вышел из этих стихов Кузмина.

Вот это и есть кузминская прекрасная ясность — и гомосексуализм одновременно. И тут уже никаких стилизаций, а прямая правда о себе. Именно прямая, высказанная Кузминым впервые не в завораживающих стихах, а в нагой простоте прозы — в повести «Крылья», напечатанной в 1906 году. Скандал был большой, но Кузмин вел себя как ни в чем не бывало. Его поняли и оценили в самых передовых культурных кругах того времени, на башне Вячеслава Иванова. Там ведь и все были примерно такими.

Все же разница межу Кузминым и по-настоящему крупными людьми серебряного века большая и существенная. Можно охарактеризовать ее так: Кузмин слишком легко принял свой гомосексуализм, не страдал из-за него, не увидел в нем проблемы. Это было для него легкой ношей. «Иго Мое благо и бремя Мое легко». Но Христос был для него не истина, путь и жизнь, а партнер любовный.

Нынче это очень понятно, и ни в коем случае не может быть осуждено открытое исповедание гомосексуализма. И мы отнюдь не осуждаем, но только хотим заметить, что соответствующие затруднения и проблематичности очень способствовали духовному углублению тогдашних людей. Кузмин же остался в области душевного, в нем нет сублимации на уровень духовности. Кузмин поэт пленительный, но в сущности мелкий. Говоря о нем, нельзя обойтись без слов «но» или «может быть». Это Роман Якобсон сказал, когда его попросили перечислить лучших русских поэтов двадцатого века; перечислил и, поколебавшись, добавил: «может быть, и Кузмин».

Едва ли не главное сказал о Кузмине Волошин: у его Эроса нет трагического лица. Это как раз по поводу «Александрийских песен» — вершины кузминских стилизаций. Стоит привести еще такие слова Волошина: