Борис Парамонов на радио "Свобода" 2007 - [15]

Заболоцкого стали, как сейчас говорят, гнобить в 1933 году, когда он опубликовал в питерской «Звезде» поэму «Торжество земледелия». Сочли ее злой сатирой на колхозное строительство, кулацкой вылазкой, антисоветским юродством. Действительно, было чем удивиться: коровы и ослы у Заболоцкого строили социализм и «приходили к сознанию». Говорит некий Солдат — коллективизатор деревни:

Коровы, мне приснился сон.

Я спал, овчиною закутан,

И вдруг открылся небосклон

С большим животным институтом.

Там жизнь была всегда здорова

И посреди большого зданья

Стояла стройная корова

В венце неполного сознанья.

Богиня сыра, молока,

Главой касаясь потолка,

Стыдливо кутала сорочку

И груди вкладывала в бочку.

И десять струй с тяжелым треском

В холодный падали металл,

И приготовленный к поездкам

Бидон, как музыка, играл.

И озаренная корова,

Сжимая руки на груди,

Стояла так, на все готова,

Дабы к сознанию идти.

Больше всего это похоже на фильм Эйзенштейна «Старое и новое» с его апофеозом молочного сепаратора, вместо быка, заливающего колхозницу обильными струями, потоками белой благодати.

Это не клевета на социалистическое строительство — это поэзия, искусство, не терпящее прямоговорения. Поэтический мир Заболоцкого — синтез архаики во вкусе шестнадцатого, что ли, века, что-то от Линнея и Левенгука, в соединении с безумным максимализмом новой социалистической утопии. Построить социализм — значит, решить загадку бытия, соединить в одном гармоническом союзе живое и неживое, темное и умное, животных и человека — тотальное преображения бытия. Этот утопизм у Заболоцкого — отчасти от Циолковского, гностического фантазера, автора брошюр типа «Человек-растение», и от учителя Циолковского — безумного Федорова, требовавшего воскрешения мертвых отцов. А в плане поэтики — Хлебников, конечно: то же соединение техноутопии и буколики:

Построив из земли катушку,

Где только проволока грез,

Ты славишь милую пастушку

У ручейка и у стрекоз.

Потом эти грезы отпали, Заболоцкий заговорил как бы протрезвев, очнувшись от фантастического сна:

Я не ищу гармонии в природе.

Разумной соразмерности начал

Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе

Я до сих пор, увы, не различал.

Или:

Природы вековечная давильня

Соединяла смерть и бытие

В один клубок, но мысль была бессильна

Соединить два таинства ее.

Поэтическое безумие если не исчезло, то смягчилось, ушло на второй план, в подтекст. На смену авангардистской фантазии пришла старинная вера: волы и ослы Заболоцкого теперь не строят социализм, а собираются у крестильной купели, отразившей в себе звезду. Таково стихотворение 1938 года «Лесное озеро»:

Бездонная чаша прозрачной воды

Сияла и мыслила мыслью отдельной.

Так око больного в тоске беспредельной

При первом сиянье вечерней звезды,

Уже не сочувствуя телу больному,

Горит, устремленное к небу ночному.

И толпы животных и диких зверей,

Просунув сквозь ели рогатые лица,

К источнику правды, к купели своей

Склонились воды животворной напиться.

Это евангельская картина, поклонение животных. Она ничуть не менее значительна, чем «Рождественская звезда» Пастернака, и размер тот же. Природа у Заболоцкого из строительной площадки социализма превратилась в родину христианства. Безумный волк пришел к сознанию. Поздний Заболоцкий — Франциск Ассизский русской поэзии, и брат осел стал его телом.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/416270.html

* * *

[Русский европеец Николай Клюев] - [Радио Свобода © 2013]

Николая Алексеевича Клюева (1886-1937) причислять к русским европейцам как-то боязно. Очень уж русский — русский старинной, допетровской складки. Это тот случай, когда альтернативное европейским стандартам самоопределение говорит не об отсутствии культуры, а об альтернативной культуре, построенной на совершенно иных основаниях. Клюев писал стихи вполне европейского склада — точнее, умел писать и таким складом, — но в его поэзии выступили на культурную поверхность такие глубокие пласты иной, допетровской древности, что тут уже думалось не о русском европеизме, но о культурной архаике самой Европы. Клюев — европеец в этом глубинном, допросветительском смысле. Он заставляет вспомнить, что не только Россия жила до Петра вполне самостоятельной религиозно-духовной жизнью, но и сама Европа была когда-то не той, которой стали подражать русские ученики. Клюев — европеец, но из древних, религиозных культурных пластов Европы, из европейского средневековья — хотя, конечно, его религиозные сюжеты вполне русские, не имеющие ничего общего с европейскими. Собственная русская религиозная история была жива в Клюеве, и она в его лице дала очень острый культурный плод в период уже утонченного русского европеизма, в эпоху русского культурного ренессанса. Шла некая религиозно-культурная реставрация, и Клюев был ее своеобразнейшим продуктом.

Можно указать на нынешние — позднесоветские и постссоветские — параллели к явлению Клюева, два отчасти сходных имени назвать: Солженицын и Синявский. Но, конечно, Клюев глубже в старой религиозной традиции, Колюев — из семьи старовера-начетчика, то есть из культурных вершин раскола. «Мужиком» его считали по недоразумению, он сам давал к этому повод, мистифицируя петербургских эстетов своим тщательно выверенным и артистически сыгранным образом человека от земли.