Борис Парамонов на радио "Свобода" 2007 - [13]

Европа! О, знаете ли вы, господа, как дорога нам, мечтателям-славяянофилам, по-вашему, ненавистникам Европы — эта самая Европа, эта «страна святых чудес!» Знаете ли вы, как дороги нам эти « чудеса» и как любим и чтим, более чем братски любим и чтим мы великие племена, населяющие ее, и всё великое и прекрасное, совершенное ими. Знаете ли, до каких слез и сжатий сердца мучают и волнуют нас судьбы этой дорогой и родной нам страны, как пугают нас эти мрачные тучи, всё более и более заволакивающие ее небосклон? Никогда вы, господа наши европейцы и западники, столь не любили Европу, сколько мы, мечтатели-славянофилы, по-вашему, исконные враги ее!

Мрачные тучи над тогдашней Европой, которых испугался Достоевский, — это социализм со всеми эксцессами уже бывшей Парижской коммуны. Тут великий писатель сильно ошибся — насчет того, что только Россия может отвести от мира это зло: она его на мир и навела. Но мрачные тучи, как известно, и сейчас имеют место, и Памук хорошо знает, откуда и куда они идут. Поэтому его, надо полагать, волнует не только вопрос о геноциде армян, но и о вступлении Турции в Европейский Союз.

Как в таких случаях не любить Достоевского больше всех?

«Константинополь должен быть наш», — читает Памук. Такого города сейчас нет, сейчас есть Стамбул. И это любимый города Орхана Памука, он пишет о нем целую книгу. Но он знает, что Стамбул не всегда был Стамбулом. Когда-то он был вторым Римом, и славянофил Достоевский мечтал возвратить его под именем Царьград России. (Тут вопрос возникает исподтишка, как раз в манере антигероя «Записок из подполья»: а зачем нам второй Рим, когда мы сами Третий?) Но нас тут интересует прежде всего новая у Памука параллель с Достоевским и его образом Петербурга — с той, конечно, разницей, что Достоевский Петербурга якобы не любил. Любил или нет — даже и не важно, потому что без Петербурга Достоевского не было бы. Толстой был бы, а Достоевский нет. Ему не уйти из Европы: он не может, да в сущности и не хочет, что бы ни говорил по этому поводу. Какой же без Достоевского Екатерининский канал и Столярный переулок? Как и Достоевский без них. Так же и Стамбул для Памука — город, одной стороной расположенный в Азии, другой в Европе. В этом-то и мука, и содержание целой жизни. Как же после таких опытов не любить того, что больно? Как без страдания обойтись? И без Достоевского?

Есть в социологии такое понятие: страны догоняющего развития. К ним очень уверенно относят Турцию. Но ведь и Россия в сущности такая же. Это очень трудная ситуация — и политически, и культурно, и экзистенциально. Когда трудно догнать, то часто возникает соблазн отказаться от гонок и провозгласить истиной свою отсталость. Но так же трудно — невозможно — забыть предмет неизбежных сравнений.

Выход из этого положения для писателя в сущности один — быть гением. Достоевский был, что и говорить, гением. Об Орхане Памуке, при всей нашей симпатии к нему, этого еще не скажешь. Но во всяком случае Нобелевскую премию он получил.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/419903.html

* * *

[Русский европеец Борис Слуцкий] - [Радио Свобода © 2013]

Бориса Абрамовича Слуцкого (1919— 1986) можно назвать лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи. Это определение, как известно, относится к Маяковскому, и в свое время было, безусловно, правильным, но время переменилось, и сейчас всё видится по-иному. Маяковский был не столько поэтом эпохи, сколько самой эпохой, он был явлением, выходящим за рамки поэзии, искусства, эстетики вообще. Слуцкий же, как это ни покажется странным, — эстет.

В Слуцком всегда подчеркивали его абсолютную лояльность советской власти и коммунистической идеологии; поэтому опубликование поздних стихов, уже после его смерти и после коммунизма вообще, вызвало желание у многих либеральных критиков пересмотреть его оценку, так сказать, к лучшему. Но Слуцкий не нуждается в таких похвалах — хотя бы потому, что связь его с эпохой всё же не столь прямолинейна и, главное, она не идеологического характера. Давно известно, что в идеологию художников не следует особенно верить, она у них только предлог, мотивировка художественного построения. Это говорил Шкловский, и он же сказал, что произведения искусства становятся классическими, когда они утрачивают идеологическую значимость, делаются, так сказать, безвредными в политическом смысле.

Еще не пришло время решить, классик ли Борис Слуцкий; но смело можно сказать, что коммунистическая идеология была для него значима, прежде всего, если не единственным образом, именно в этом качестве — как мотивировка его художественных построений. Он сделал тезисы коммунизма эстетически выразительными. Но это получилось у него как раз потому, что ко времени его появления в литературе — после Сталина, в хрущевскую оттепель, — они, эти тезисы, утратили свою актуальность. Коммунизм предстал в некоем временном отдалении, перестал быть злобой дня. Он сделался уже отчасти музейным явлением — и, как всякое прошлое, начал вызывать ностальгию.

Собственно говоря, сам Слуцкий этому процессу в сильнейшей степени способствовал. Это он представил коммунизм в некоей отдаленной романтической дымке. Основной прием поэзии Слуцкого — анахронизм. Для него, так сказать, столицей УССР остался Харьков. Вот это и давало эстетический эффект — например, в стихотворении как раз о Харькове «Три столицы: Харьков — Париж — Рим»: