Борис Парамонов на радио "Свобода" 2007 - [14]

Смерив призрачность реальности

С реализмом призраков истории,

Торопливо выхлебавши хлебово,

Содрогаясь: что там с Робеспьером?

Я хватал родимый том. Стремглав

Падал на диван и окунался

В Сену.

И сквозь волны видел парня,

Яростно листавшего Плутарха,

Чтоб найти у римлян ту Республику,

Ту же самую Республику,

Как в неведомом,

Невиданном, неслыханном,

Как в невообразимом Харькове.

Здесь весь Слуцкий как на ладони, или, употребим слово, более ему подходящее, как на схеме: советская реальность делается призрачной, а призраки реальными, история коммунизма отдаляется в невообразимую даль. Она делается уютной, как толстый том о Риме, читаемый подростком на семейном диване. Тридцать седьмой год Слуцкий превратил в девяносто третий — в роман Гюго.

Но это стало возможным потому, что советская история, в сущности, кончилась уже к середине пятидесятых годов. Строго говоря, она кончилась даже раньше — в войну. Слуцкий — фронтовик, написавший о войне массу стихов, но и война у него несколько анахронична: не Великая Отечественная, а, скорее, прошедшая под знаменами Коминтерна. И опять же: тут не идеология, а потребный искусству семантический сдвиг.

Самое знаменитое стихотворение Слуцкого — «Лошади в океане». И хотя они тонут потому, что подорвался на мине транспорт с иностранным именем «Глория», — лошади эти из Первой конной.

Малоизвестность, непопулярность Слуцкого неслучайна, она связана с его неординарной тонкостью. Говоря его же словами, судьбы — общие, а слава — личная. Судьба его поэзии зависит от того, как долго будет длиться в России отталкивание от советской эпохи ее истории. Сейчас, во всяком случае, ему не грозит популярность у тех ветеранов, что продолжают ходить на демонстрации с портретами Сталина. Для них он слишком тонок, слишком художник — не комиссар и не политрук. Он для эстетов комиссар и политрук — художественный их образ, эстетическая сублимация этих ликов коммунистической истории. Простота, прозаичность, схематичность, газетность, почти примитивность Слуцкого — мнимые, это искусно организованный прием. Слуцкий — поэт не для ветеранов, а для Бродского (влияние его на Бродского неоспоримо). Он не для митингов, а для камерного чтения. Но в отдаленной перспективе, когда трагическая советская история станет всего лишь виньеткой на полях исторических книг, Слуцкий и будет этой самой виньеткой — деталью советского архитектурного ордера. Он сохранится как одна из колонн рухнувшего здания. А развалины — это и есть классика.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/419149.html

* * *

[Русский европеец Николай Заболоцкий] - [Радио Свобода © 2013]

Есть канонический набор — четверка лучших русских поэтов советского двадцатого века: Цветаева, Пастернак, Мандельштам, Ахматова. Я на место Ахматовой ставлю Николая Алексеевича Заболоцкого (1903—1958). Сам Заболоцкий считал, что поэзия не женское дело. Вообще ему был присущ своеобразный, как сказали бы сейчас, «сексизм»: он, например, говорил, что женщины не могут любить цветы. Его ненавидела феминистка Ахматова. Что касается Цветаевой, на нее не может посягнуть даже Заболоцкий со всеми своими друзьями-обэриутами, самый замечательный из которых не Олейников и даже не Хармс, а Введенский.

Обэриуты пытались в советском уже Ленинграде, в двадцатые годы воспроизвести атмосферу шумных футуристических выступлений. Время было не то, и их скоро укоротили. Но Заболоцкий успел в 1929 году выпустить книгу стихов «Столбцы». Она имела шумный успех. Это был футуризм на новом советском материале. Заболоцкий вышел из Хлебникова — и остался с ним до конца, хотя со временем его манера претерпела заметные изменения в сторону некоторого упрощения поэтики. Поздний Заболоцкий — вроде как классик и даже чуть ли не реалист: так его подавали в послесталинском Советском Союзе, дав продышаться человеку, испившему обычную тюремно-лагерную чашу тех лет. Но Заболоцкому повезло: остался жив и даже освобожден сразу после войны, и даже допущен в Москву (до посадки в 1938 году жил в Ленинграде). Манеру Заболоцкий изменил и стал писать, что называется, понятно, — но поэтическое безумие сохранил: без него — какие стихи?

Вот несколько отзывов о Заболоцком современников, хорошо его знавших. Евгений Шварц:

Заболоцкий, светловолосый, с девичьим цветом лица — кровь с молоком. Но этого не замечаешь. Очки и строгое, точнее — подчеркнуто степенное, упрямое выражение, — вот что бросается в глаза. Хоть и вышел он из самых недр России, из Вятской губернии, из семьи уездного землемера, и нет в его жилах ни капли другой крови, кроме русской, крестьянской, — иной раз своими повадками, методичностью, важностью напоминает он немца. За что друзья зовут его иной раз, за глаза, Карлушей Миллером…

Николая Алексеевича стали опять охватывать пароксизмы самоуважения. То выглянет из него Карлуша Миллер, то вятский мужик на возу, не отвечающий, что привез на рынок, по загадочным причинам.

Лидия Гинзбург:

Недавно у меня провел вечер Заболоцкий. Какая сила подлинно поэтического безумия в этом человеке, как будто умышленно розовом, белокуром, и почти неестественно чистеньком. У него гладкое, немного туповатое лицо, на котором обращают внимание только неожиданные круглые очки и светлые, несколько странные глаза: странные, вероятно, потому, что они почти лишены ресниц и почти лишены выражения… Он солидно одет. Он стал совсем гладкий, полный (впрочем, без всякой рыхлости), нежно-розовый. В обращении неприятен. <…> Меня поразило сочетание этого золотисто-розового благополучия с внутренним холодом и депрессией.