Борис Парамонов на радио "Свобода" 2006 - [9]

Вот, например, сцена на таможне в Оренбурге: таможенники и опричники — давние соперники и друг друга подсиживают:

Мы с Потро́хой в толкови́щную направились. А там уже сидят-ждут-пождут: дьяк из Таможенного Приказа, подьячий оттуда же, нами осаленный, двое из Страховой Палаты, сотник из Подорожного Приказа и двое китайцев-представителей. Садимся с Потро́хой, начинаем толковать. Входит китаянка чайная, заваривает чай белый, бодрость тела повышающий, разливает с улыбкой каждому. Дьяк таможенный упирается слюнярой:

— Поезд чистый, у казахов претензий нет, договор сквозной, правильный <…>.

Теперь — наш черед: последний вопрос к осаленному подьячему:

— Кстати, господин подьячий, а подорожная-то, похоже, задним числом подписана.

— Что вы говорите? Не может быть! Ну-ка, ну-ка… — таращит подьячий бельмы на подорожную, наводит хаврошечку на документ.

— Точно! Синяя метка смазана! Ах, разбойники! Обвели вокруг пальца доверчивого Савелия Тихоновича! Обмишурили! Объегорили! Цзуйсин!

«Просаленный», я понял, — подкупленный взяткой, «синяя метка» — печать. Что такое хаврошечка, не понял. Цзуйсин, делает сноску Сорокин, — по-китайски «преступление». Комяга говорит, что освоил китайский разговорный, без которого нынче никуда, но в иероглифах не разбирается. Опричники в бане пьют сычуанское шампанское.

У Розанова есть статья «Вокруг русской идеи», построенная вокруг мемуаров Бисмарка, бывшего одно время немецким послом в Петербурге, вернее вокруг одного эпизода из пребывания Бисмарка в России. Он однажды заблудился в снежной метели, и ямщик его утешал: Ничего, барин, выберемся. Слово «ничего» Бисмарк знал. Розанов по этому поводу умиляется и к тому приходит выводу, что Россия одолеет всех врагов, даже если они ее завоюют: в России любой завоеватель становится со временем своим и успокаивается в русских пуховиках. Он в России снимает немецкий походный сапог и переобувается в обломовскую туфлю. Этой статьей, кажется, навеяна такая сцена из «Дня опричника»:

На здании «Детского Мира» огромное стекло с рекламой живой: байковые портянки «Святогор». Сидит на лавке кучерявый мо́лодец, де́вица-краса опускается перед ним на колено с новою портянкой в руках. И под треньканье балалайки, под всхлипы гармоники протягивает молодец босую ногу свою. Девица оборачивает ее портянкой, натягивает сапог. Голос: «Портянки торгового товарищества «Святогор». Ваша нога будет как в люльке!

Это деталь, а вот важнейшее из той розановской статьи: Комяга спрашивает пророчицу Прасковью, что будет с Россией. Она отвечает: «С Россией будет ничего». Понимай как знаешь: то ли «ничего» в смысле — вылезем, как в приключении Бисмарка, то ли «ничего» как ничто, уничтожение. Так Сорокин обыграл давние розановские слюни о России.

Впрочем, и у Сорокина не без идиллии. Главный кайф схватывают в бане (и это опять же Розанов, написавший однажды, что русская баня лучше английского парламента). Там физически материализуется опричное братство — путем гомосексуальной «групповухи», именуемой «гусеница». Подробности — у Сорокина, цитировать не буду. В то же время — это Эйзенштейн, вторая серия «Ивана Грозного», пляска опричников с личиной: сцена с несомненной гомосексуальной окраской. Правда, затем опричный «Батя» приказывает другую игру: сверлить под столом друг друга дрелью — вслепую, кто в кого попадет. Так что русское братство в конечном счете — сомнительная штука.

Откуда пошли эти разговоры о русских как братском, христиански ориентированном народе? От Достоевского, конечно, и вот как их траспонировал Освальд Шпенглер во втором томе «Заката Европы»:

Человек Запада смотрит вверх, русский смотрит вдаль, на горизонт. Так что порыв того и другого в глубину следует различать в том отношении, что у первого есть страсть порыва во все стороны в бесконечном пространстве, а у второго — самоотчуждение, пока «оно» в человеке не сливается с безграничной равниной. Точно так же понимает русский и слова «человек» и «брат»: человечество так же представляется ему равниной… Он просто не видит звезд, он видит один только горизонт. Вместо небесного купола он видит небесный откос < … >. Под этим низким небом не существует никакого «я». «Все виноваты во всем» — вот основное метафизическое ощущение всех творений Достоевского. Поэтому и должен Иван Карамазов назваться убийцей, хотя убил другой. Преступник «несчастный» — это полнейшей отрицание фаустовской персональной ответственности. В русской мистике нет ничего от того устремленного вверх горения готики, Рембрандта, Бетховена, горения, которое может дойти до штурмующего небеса ликования. Бог здесь — это не глубина лазури там, в вышине. Мистическая русская любовь — это любовь равнины, любовь к таким же угнетенным братьям, и всё понизу, по земле, по земле: любовь к бедным мучимым животным, которые по ней блуждают, к растениям, и никогда — к птицам и звездам. Русская «воля» значит прежде всего отсутствие долженствования, состояние свободы, причем не для чего-то, но от чего-то, и прежде всего от обязанности личного деяния.

Что-то не замечалось, что русские так уж любят животных. Матвей Родионович Павлюченко у Бабеля говорит: слонов у нас не водится, нам лошадку подавай на вечную муку.