Борис Парамонов на радио "Свобода" 2006 - [11]

Льва Лунца, ныне покойного, я узнал, когда он еще был мальчиком, через каждое слово говорящим «моя меме».

«Меме» его с отцом уехали за границу. Лунц выбрал — остаться…

Как каждый мальчик, Лунц увлекался Дюма, Стивенсоном, капитаном Мариетом. Каждый мальчик под давлением «меме», давлением традиции отказывается от этой детской литературы и переходит к Тургеневу и Вересаеву.

Лунц выбрал — остаться… он остался на почве юношеского романтизма и юношеской сюжетной действенной литературы…

Не нужно стремиться выполнять задания старых театров. Не нужно говорить «моя меме».

Мама уехала.

Трудно сказать, как Лунц осуществил бы эту свою программу. Но он начал работать именно в этом направлении. Более всего это видно в его драматургии, он написал четыре пьесы, о которых можно говорить серьезно, и эти пьесы как раз остро сюжетны и формально новы. Пьеса «Бертран де Борн» начата как водевиль и кончена как трагедия. «Обезьяны идут!» — вещь, сделанная в традициях немецкого романтического театра с его игрой на смешении условного представления с реальностью зрительного зала; финал пьесы предусматривает вступление публики на сцену: то, что делал Мейерхольд в одной постановке, но неудачно. У Лунца такой ход подготовлен весьма искусно; неизвестно, как вышло бы в театре, пьеса не была поставлена. Интересна даже и вне формальных приемов пьеса «Вне закона», в которой вождь народного восстания превращается в нового тирана. Эту пьесу уже подготовили к постановке, но в последний момент запретили – аж по распоряжению либерального наркомпроса Луначарского. Последней его пьесой была «Город равных» — о перспективах коммунизма, вещь, прежде всего, умная. Перспективы известны: неисполнимая утопия, пробуждающая в человеке ветхого зверя, без чего, увы, и не прожить.

Проза Лунца не позволяет судить о нем, хотя каждый текст по-своему интересен. Он сам говорил, что научился по-новому — «не по-русски» писать пьесы, но в беллетристике это ему пока не удается. Надо отметить у него умение владеть словесным юмором, явно сходное с Зощенко.

Лунц в конце концов уехал за границу — в Германию, на лечение, и через год там умер. Несомненно, в случае успешной поправки он бы вернулся в Россию. Там он стал бы писать приключенческие романы для юношества на материале западной истории и, вполне возможно, погиб в конце тридцатых. На Западе, останься Лунц жив, он бы погиб в Германии или очутился в Америке и сделался успешным голливудским сценаристом.

А может быть, поверх всего этого, стал бы вторым Набоковым.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/271450.html

* * *

[Борис Парамонов: «Один из стаи»]

14.11.2006 03:00 Борис Парамонов

Некрологи Маркуса Вольфа, виденные мной в российской печати, выдерживают тон почтительного уважения к знаменитому шефу "Штази" – восточногерманской внешней разведки. Особенно напирают на то, что он не «заложил» ни одного своего сослуживца, когда коммунистический режим, а с ним и всесильное ведомство исчезли. Это подтверждают американские газеты. Он, например, отверг  предложение ЦРУ предоставить ему американское  пожизненное убежище, если он поделится интересующей американцев информацией.

Упор в российской прессе делается на то, что Маркус Вольф является примером коммунистического идеализма, вполне еще живого в 30-е годы. Отец Вольфа был писателем-коммунистом, эмигрировавшим в СССР. Я хорошо помню, чем он был известен в Советском Союзе. Это была пьеса «Профессор Мамлок» о преследовании нацистами врача-еврея. По ней в 1938 году в СССР поставили одноименный фильм, а в начале 60-х появилась ГДРовская версия.

Первый вопрос, возникающий в связи с Маркусом Вольфом, таков: как связать искренний идеализм порядочного человека с той работой, которую он исполнял? Ведь не секрет, что разведка требует весьма часто акций, попросту говоря, преступных. Ведь и осудили Вольфа (условно) в новой Германии, в конце концов, по обвинению в похищении ребенка с целью шантажа – излюбленного шпионского приема. Сам Вольф сказал: «Вопрос о целях и средствах достаточно просто решить в сфере личной морали, но в государственной работе очень часто дело обстоит много сложней». Значит ли это, что человек, осуществляя старинное иезуитское правило по службе, может остаться добропорядочным в личной жизни? В том-то и дело, что может. И Маркус Вольф явил весьма убедительный пример этого.

Но тогда встает второй вопрос: а важно ли для государства, если руководитель высокого – в пределе высочайшего – ранга, что называется, хороший человек? А это зависит от самого государства, от сложившейся системы. Нет сомнения, что стань советским вождем вместо Сталина Бухарин, не было бы ни насильственной коллективизации, ни тотального политического террора. И Хрущев, в конечном счете, «хороший человек»: грешил, но каялся. В Советском Союзе это очень много значило: система была завязана на вожде. Сегодня это не так.

В новом романе Владимира Сорокина герой – опричник, и опричнина дается как вечная форма русской жизни; термин старинный, но реалии в романе сегодняшние. При этом он (опричник), благоговейно взирая на государя, очень охотно подвергается коррупции. То есть: лидер не может воздействовать на систему ни в каком идеалистическом смысле, его мировоззрение и личные качества не имеют значения. Ему не управиться со своими верными слугами, они делают погоду. «Короля играет свита», как любят сейчас говорить в России.