Борис Парамонов на радио "Свобода" 2006 - [21]

Конечно, не следует считать их слепцами, не видевшими уже идущих в стране процессов капиталистического развития. Но народники не без основания думали, что такие процессы носят в России не столько объективный, сколько преимущественно спекулятивный характер, его поощряют власти всех рангов, греющие на этом руки. Народники отрицали спонтанность капиталистического процесса в России. И если всё же они ошибались тогда, то оказались стопроцентно правы сегодня. «Богатство народов», о котором писал отец политэкономии Адам Смит, в России богатством именно народа никогда не было: богатство в России — в руках государства, то есть разного рода чиновников, служилых людей, сегодня даже и военных. Или, как писал Михайловский, капитализм в России появляется там, где деревенский кулак споется с урядником.

Аренды, аренды хотят эти патриоты! — по слову гоголевского Поприщина.

Вот в таком историческом развороте Михайловский как бы заново приобретает немалый интерес — пусть даже ретроспективный интерес. Его субъективная социология с какой-то жестокой иронией оказывается верной на всех путях российской истории: и социализм квази-пролетарский ввели сверху, волей субъектов, и капитализм нынешний тем более. Опыт именно России доказывает, что никаких экономических законов нет; во всяком случае, таких, какие нельзя было бы нарушать. Экономика — что дышло.

Лично Николай Константинович Михайловский отличался тем еще, что очень хорошо писал. Его не сравнить с унылым Чернышевским, слишком серьезным Добролюбовым или, наоборот, слишком развязным Писаревым. Михайловский был мастером легко запоминающихся определений, крылатых слов. Правда-истина и правда-справедливость — это его дефиниция. Или «типы и степени развития». Европа — это низший тип на высшей степени развития, Россия, российская община — наоборот: высший тип на низшей степени.

Субъективизм социологии Михайловского, этическая окраска его мысли главный аргумент находили в критерии прогресса, им выдвинутым. Таким критерием может быть только благо личности, а не производительная мощь хозяйства, скажем. Цель истории — борьба за индивидуальность, по Михайловскому. Индивидуальность в прямом русском переводе — «неделимое». Отсюда такая формула прогресса у Михайловского:

Прогресс есть постепенное приближение к целостности неделимых и к возможно полному и всестороннему разделению труда между органами и возможно меньшему разделению труда между людьми. Безнравственно, несправедливо, вредно, неразумно всё, что задерживает это движение. Нравственно, справедливо, разумно и полезно только то, что уменьшает разнородность в обществе, усиливая тем самым разнородность его отдельных членов.

В этом смысле русский крестьянин может служить примером органического и правильного развития: он не включен в тотальную систему разделения труда, а всё, что ему нужно, способен сделать сам: и хлеб вырастить, и телегу починить. Поэзия и философия мужику не нужна; а коли так, то она никому не нужна, и есть праздная барская забава. Этот тезис — образец народнического мракобесия, как говорил Бердяев, — может и должен быть оспорен; но вот что в семье не нужно четырех автомобилей — это уж точно.

Радио Свобода © 2013 RFE/RL, Inc. | Все права защищены.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/266804.html

* * *

[Русский европеец Борис Пастернак] - [Радио Свобода © 2013]

Бориса Леонидовича Пастернака (1890—1960) всю жизнь то сводило, то разводило с Европой, с Западом. О своем большом европейском путешествии во время учебы в Марбургском университете, еще до первой мировой войны, он замечательно написал в книге «Охранная Грамота». Главное там — описание Венеции и еще — страшного сна в Марбурге, пророчески предсказавшего гибель Европы в чем-то вроде новой тридцатилетней войны. Еще раз Пастернак побывал в Германии в начале двадцатых годов, там же вышло первое издание книги «Сестра моя жизнь». Потом, уже в тридцатые годы, его, против собственной воли, заставили поехать на Парижский антифашистский конгресс, где он не говорил о фашизме, а сказал о поэзии: она не на небе, а в траве. Это было последняя встреча Пастернака с Западом. Но под конец жизни ему грозило опять-таки быть насильственно отправленным в Европу уже без возвращения на родину: это всем известная история с Нобелевской премией, когда власти сказали, что Пастернак может ехать в Стокгольм за премией, но обратно путь ему заказан. Пастернак написал тогда открытое письмо, в котором говорил, что не мыслит своей жизни вне России и от премии отказывается. Очень выразительная иллюстрация к теме «русские и Европа».

Между тем Пастернак, как раз приближаясь к старости, почувствовал, как это важно для него: выйти из изоляции, обрести заслуженный громкий успех, общаться не только с людьми, но с аудиториями. Письма его, начиная с 1945 года, полны такими мотивами. Длилось это недолго — кончилось в сорок шестом, в августе, с постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград», ошельмовавшем Ахматову и Зощенко. Короткая послевоенная оттепель кончилась, не успев начаться. Контакты с Западом были грубо и надолго прерваны, причем с обоих концов: пресловутое постановление удержало от возвращения на родину уже собиравшихся Бунина и Бердяева.