Борцы - [10]

С каким–то озорным мальчишеским чувством Верзилин в два прыжка настиг его у дверей. В глазах обернувшегося детины не было удивления.

«Правильно, идём», — говорил его взгляд.

Комнаты были полны дымом; из дыма появился мужчина в телячьем полупальто, с охапкою вещей. Споткнувшись в полумраке о порог, рассыпав вещи, покатившиеся со звоном под ноги Верзилину, он зло выругался. В руках у него остался один самовар. Мужчина сунул его на пол, подскочил к сдвинутому с места комоду, начал вытаскивать ящики; вбежала простоволосая женщина в рваной шубе, стала хватать из комода бельё.

Верзилин не успел оглядеться, как на его спине оказался комод.

Гладиатор толкнул его в бок, сказав уверенно:

— Доволокёшь!

Задыхаясь от дыма, пошатываясь, Верзилин пересёк комнату, спустился по ступенькам.

Хозяйка семенила рядом, причитая что–то неразборчивое.

— Цыц! — цыкнул на неё давешний щуплый пожарник, которого огрела подгоревшая балка.

Он помог аккуратно составить громоздкую коробку комода, побежал вслед за Верзилиным.

Гладиатор вышиб окно и швырял наземь стулья, этажерки, картины.

— Ларь! Ларь! — кричал подпрыгивающий рядом с ним хозяин. — Один ларь оставили!

Детина сунул напарнику зеркало, заспешил куда–то. Хозяин семенил рядом с ним. В дверях оба неловко сшиблись. Затем Верзилин в глазнице окна увидел полюбившегося ему детину: пошатываясь, тот нёс по ступенькам дощатый ларь.

Впоследствии он часто пытался понять, почему именно эта картина запечатлелась в его памяти как самая неправдоподобная из всего виденного им в этот вечер, и решил, что из–за неестественно громадных размеров ларя.

Всё остальное уже скользило по поверхности его памяти.

Он помнил только, что они с гладиатором долго ещё таскали тяжёлые вещи; им помогал худой пострадавший пожарник и ещё кто–то.

Потом, когда уже всё кончилось, они сидели с гладиатором на пустой железной койке, ушедшей глубоко в снег тонкими ножками. Ларь стоял рядом, крышка его была откинута, — он доверху был наполнен разноцветными пачками планок для гармоник и множеством коробок. Верзилин раскупорил две из них — там оказались маленькие гвоздики с медными шляпками в виде ромашек и серебряные лады.

Мужчина в телячьем полупальто топтался рядом, почему–то стараясь выхватить из рук Верзилина коробку. Он, видимо, был хозяином этого ларя, только гладиатор не признавал его прав и хозяином именовал Верзилина.

Народу на улице стало меньше. Светила луна, и, хотя из небольшого облачка крошилась мелкая крупа, было светло. На грязном утоптанном снегу чернели головешки, обломки мебели, какие–то тряпки.

Гладиатор всё говорил о чём–то, но Верзилин не слушал его, глядя задумчиво на чёрную слепую коробку фабрики; в глубине сознания маячил чей–то образ, и Верзилин не мог понять — чей: его, Верзилина, каким он был в прошлом году, или какого–то знакомого борца. Этот образ чем–то беспокоил, напоминал о каких–то мечтах, но всё время расплывался, ускользал. И от этого было неспокойно.

Гладиатор, настойчиво тянувший у него из рук коробку с гвоздиками–ромашками, неожиданно выпустил её, повернулся на возглас:

— Тригельман–и–ко!

Это прозвучало, как «Тригельманишко».

Верзилин ожидал увидеть прискакавшего на рысаке толстяка, но вместо него появился растрёпанный господин, с которого толстяк сшиб пенсне; он близоруко щурился, и какой–то бородатый мужчина в меховой дохе поддерживал его за локоть. Толстяк шагал сзади, и непонятно было, кем он был и как он осмелился ударить хозяина фабрики.

Верзилин спросил о нём у гладиатора, и оказалось, что две последние буквы на вывеске фабрики «Тригельман и К°» и есть толстяк, — он был компаньоном; будто он приехал из ресторана и был пьян.

Проводив обоих — Тригельмана и К°–глазами, гладиатор похлопал себя по брезентовым штанам, вздохнул:

— Закурить бы, эх!

Верзилин вспомнил, что купил сегодня коробку южных папирос «Керчь» с цветной панорамой города и порта на крышке, и достал их из кармана. Сам — к удивлению пожарника — курить не стал.

Закурив, гладиатор снял каску, обтёр огромной ладонью стриженую тёмную голову.

Верзилин решил, что он похож на солдата; это сходство усиливали небольшие пшеничные усы.

Затягиваясь, глотая широкие кольца дыма, пожарник сказал:

— После хорошей работёнки закурить — нет ничего лучшего, — и добавил: — Или бы стакашку русской горькой… Эх!..

— Хорошо работали, — искренне согласился Верзилин, с удивлением думая о том, почему у него не болит рука.

— Работа, конечно, не зверь, в лес не убежит, — сказал пожарник. — Но коль уж пришлось работать, так надо до конца…

— Татауров! — крикнул кто–то. — Тебя начальство ищет.

Гладиатор вскочил, швырнул в снег папиросу и бросился

вдоль по улице, на ходу поправляя каску.

На дороге ему встретился брандмейстер, ударом небольшой сухонькой руки остановил на полпути его огромное борцовское тело, затопал ногами.

Съёжившись, прячась за ларь, давешний худой пожарник произнёс горько:

— Обратно ругает Ваньку… Вот ирод… Чисто ирод…

— За что? — спросил Верзилин.

— Тригельман–и–ко сгорел… На пятьдесят тыщ убытку, а мы, вишь, виноваты, почему барахлишко у жителей спасали… Ирод… Чтоб его балкой по башке тюкнуло…