Бонжур, Антуан! - [7]

Ничего, сказал я себе, могло быть и хуже. Что же всё-таки выясняется? Три периода отцовской жизни в Арденнах у меня выясняются. Когда мы приехали в Ворнемон, Антуан рассказал, что несколько раз бывал на могиле отца в Ромушан, там лежат три белых плоских камня, подогнанных один к другому. Три периода, три белых могильных камня, на которых пока ещё ничего не написано. Первый камень: побег из немецкого лагеря и все, что было до партизанского отряда, надписи на этом камне сделает Антуан Форетье. Второй камень: партизанский отряд, это связано с Луи Дювалем. И, наконец, третий камень, самый главный, потому что он связан с последним днём жизни отца — группа «Кабан», третий камень, самый белый и чистый, ни одного имени на нём. И самого главного вопроса некому даже адресовать.

— Решено! — объявил я. — С этой минуты я сам займусь историей группы «Кабан».

Президент демократично похлопал меня по плечу.

— Он тебе поможет, — сказал Иван, — потому что ты его друг, он говорит, что вся его Армия Зет будет тебе помогать, и все будут рады, если тебе удастся открыть новости, тогда он опубликует их в ихних прессах. Он спрашивает, есть ли ещё вопросы?

— Только один. Когда познакомились Луи Дюваль и Антуан Форетье?

Иван удивился, но перевёл. Они говорили довольно долго, ответ был короче.

— Они три дня знакомы, когда Антуан получил твою телеграмму о выезде и поехал в Льеж. Их познакомил президент. А раньше они знакомства не имели.

— А ты, Иван, когда с ними познакомился?

— Тоже три дня. Президент позвонил ко мне на дом и сам просил, чтобы я тебя встретил. Я сказал, что я согласный помочь моей родине.

Примерно так я и думал: ещё три дня назад они и вовсе ничего не знали. Значит, отыщутся следы и в группу «Кабан», не могут не отыскаться.

Президент посидел с нами, а потом уехал в Льеж на собрание, но тут же начали наезжать другие гости — застолье продолжалось. Я едва успевал улыбаться и пожимать руки. Скоро весь дворик перед домом оказался заставленным машинами, как стоянка на городской площади. Первой явилась мадам Люба. Прикатила на длинном роскошном «марлине» Ирма со всей своей семьёй, приехал из Уи Оскар, двоюродный брат Антуана. Они названивали во все концы по телефону, скликая новых гостей. Я подивился было такому обилию новых знакомств, но Иван коротко объяснил:

— Ты же из Москвы прилетел. Поэтому они имеют интерес до тебя.

Но никто ни о чём меня не расспрашивал. Они просто подходили ко мне и улыбались. А Ирма села за стол и долго смотрела на меня размытым взглядом. На её руке предательски синела наколка: сердце, пронзённое стрелой, а под сердцем её бывшее имя — Ира. На той же руке нацеплены и перстни, и дорогой браслет.

Потом глаза у Ирмы растуманились, и она принялась рассказывать, как ей удалось — и совсем недорого — купить в Лондоне подержанный «марлин», вполне приличный и ещё не старой модели. У её Виллема много богатых клиентов, он должен иметь хорошую машину, иначе будет мало прибыли.

Мадам Люба подсела к ней, и они дружно взялись за прежнюю тему: «Бельгия — это перезрелая роза».

— Голландия — перезрелый тюльпан, — подпевала Ирма. — Лепестки его красивы, но уже осыпаются…

Я слушал их и дивился: на родину не вернулись и в новом доме не прижились — где же их сердце?

Поздний обед перешёл в ранний ужин. Я находился в приподнятом настроении, я верил: и завтра, и послезавтра все пойдёт так же хорошо и удачно. Даже Ирма перестала меня раздражать, когда притащила «грюндиг» и заявила, что не может жить без русских песен.

Хриплый голос запел под бренчащую гитару: «Жулик будет воровать, а я буду продавать, мама, я жулика люблю», — вот без каких русских песен она не может жить, бог с ней, нет мне до неё никакого дела!

Иван подсел к нам, обняв меня за плечи:

— О чём вы тут секретничаете? Или ты нашёл себе лучшего переводчика?

— Программу мою изучаем. Луи волнуется, когда я к нему приеду?

— Твой визит к Луи предвиден на субботу, он тебя с собрания заберёт в свой дом.

— Ай да Иван. Ты молоток, Иван. Мигом разрешил все проблемы. Выпьем по такому случаю.

— Как ты разговариваешь по-русски? — удивился Шульга. — Почему ты назвал меня молотком? Разве я такой глупый?

— Что ты, Иван? Совсем наоборот, Иван. Молоток значит молодец, так сейчас в Москве говорят.

— Ну раз я молоток, — улыбнулся Иван, — тогда ладно. За наших «кабанов». Чтобы ты всё узнал про них.

— Подождите меня, — сказала мадам Люба. — Я тоже с вами. Только узнавать там нечего. В этой группе «кабанов» был предатель, потому они все и погибли на мосту.

Я выпил, но закашлялся. Иван пронзительно засмеялся, хлопнув меня по спине. Это мне помогло, я окончательно пришёл в себя.

Странно, но в мире все оставалось по-прежнему. Мадам Люба глядела на меня с осуждением. Магнитофон продолжал свою песню: «Что нам горе, жизни море надо вычерпать до дна». Сюзанна спешила с шампиньонами. Ничего не изменилось в мире, только я сделался другим человеком, хотя моя рука продолжала двигаться по инерции, опуская на стол рюмку. Я знал, что так останется до тех пор, пока я не узнаю всего. Сначала возникла женщина, теперь предатель. Недаром Скворцов сказал: «Там странная история». Как в воду глядел.