Бомбейские чудовища - [32]

— Разрешите доложить! Ваш агент сегодня прибегал на минуту и исчез.

— Какой агент? Я никого не посылал, — неприятное предчувствие овладело Терновым.

— Не назвался, — дворник замялся, — только счел долгом доложить. Да разе я ошибусь? Он и о мадмуазель спрашивал.

— Обо мне? — игриво прощебетала Лялечка, цепко державшая рукав терновской шинели. — Ой, как интересно.

— А мне это не кажется интересным, — возразил Тернов. — Напротив. Кажется весьма подозрительным. Кто здесь тобой интересуется? Как самозванец выглядел?

Дворник пожевал губы.

— Да обычно. В приличном пальто, в шапке. Молодой. Длинноногий. Зубы редкие. Разговорчивый.

— А может, это пресса? — Лялечка кокетливо улыбнулась.

— Вот-вот, сударыня, как есть пресса, — обрадовался дворник, — теперь припомнил. Он так и заявил: пресса, мол я, и из полиции.

— Насчет полиции врал, — уверенно опроверг Тернов. — А насчет прессы? Вот что, дружок, если еще раз появится, вяжи его, голубчика. Вот, возьми гривенник за службу.

— Премного благодарен, — кисло поблагодарил дворник, ожидавший большей платы за свои сведения и, заперев ворота за полуночниками, остался топтаться у парадной.

Что творилось в душе взбешенного любовника, не мог бы словесно живописать даже Шекспир. Павел Миронович чувствовал, как откуда-то из печенок в нем поднимается жгучая волна ревности. Неужели злодейка изменяет ему с пошлыми писаками?

Разумеется, Тернов сдерживался, пока они прошли в гостиную и сели на диван.

Но едва прислуга удалилась, Павел Миронович вскочил и забегал по гостиной как разъяренный тигр. Он отдавал себе отчет, что выглядит театрально, и даже замечал, ловя свое отражение в зеркале, ухватки актера, изображавшего Викторена, но справиться с собой не мог! Лицо его покраснело, глаза налились кровью, усы, всегда тщательно уложенные, топорщились. Он осыпал возлюбленную страшными упреками и позволял себе произносить вслух самые гнусные домыслы! Он распалял свое воображение и грозил неверной подруге неминуемой смертью.

Бедная, уставшая Лялечка сначала удивлялась, затем, скинув синие, шелковые туфельки, подобрав под себя ноги и облокотясь на диванные подушки, приняла эффектную позу и с интересом наблюдала метания любовника по гостиной, будто перед ней разворачивался новый спектакль. Затем она стала нервно смеяться, затем загрустила и, наконец, заплакала.

Но Тернов не смог правильно истолковать слезы подруги: ему и в голову не приходило, что изменница и лицемерка плакала от несправедливых оскорблений. Он считал, что вызвал в ее душе слезы раскаяния.

И он бросился на колени перед диваном.

Как распрямившаяся пружина, Лялечка вскочила на ноги и вжалась в стену, испуганно сложив руки на груди.

— Не подходи ко мне! — рыдала она. — Умоляю! Я ни в чем не виновата.

— Я все прощу, — рыдал уже и сам ревнивец, — только скажи, как ты могла? Как ты так низко пала, что спуталась с таким ничтожеством, с бумагомаракой? И это за моей спиной, неблагодарная? Я убью тебя! Признавайся!

— О Господи, спаси и помилуй! — Лялечка завизжала, увидев, что любовник поднимается с колен и в поисках орудия убийства обводит комнату мутным взором. — Не надо, не убивай меня! Я все расскажу! Я во всем признаюсь!

Будто ледяным душем окатило следователя Казанской части. Он вмиг ощутил себя старым и разбитым рогоносцем. Взор его прояснился. Он упал в кресло и подал рукой знак, чтобы его неблагодарная пассия успокоилась и села.

Несколько минут тягостное молчание нарушали только всхлипывания актрисы. По щекам ее катились настоящие слезы, прокладывая дорожки: светлые по густым теням в полукружии глаз, темные — по выбеленной белой пудрой коже. Наконец она простерла руки к любовнику и заговорила глубоким контральто:

— Друг мой, я виновата перед вами и прошу у вас прощения.

— Бог простит, — устало откликнулся Тернов.

— Думаю, этот журналист приходил ко мне, — осторожно сказала она уже обычным голосом и, увидев тяжелый взор любовника, блеснувший из-под насупленных бровей, поспешно добавила: — хотя я его не знаю, Богом клянусь.

— Я жду разъяснений, — зловеще напомнил ревнивец.

— Я боялась тебе говорить, Павлуша, — Лялечка попробовала сократить дистанцию, — я боялась, ты меня не поймешь, осудишь меня и вообще запретишь мне. А ведь ничего в этом предосудительного нет. Если, конечно, хорошенько поразмыслить.

— Не понял, — Тернов мотнул головой. — В чем нет предосудительного?

— Ну, в конкурсе, — Лялечка через силу улыбнулась. — Ты только не сердись. Ты ведь знаешь, послезавтра в Благородном собрании конкурс красоты. И я буду в нем участвовать. Видимо, пресса пронюхала и прибежала.

Тернов, бледный как мел, машинально поднялся с кресла и, подобно Командору, железными шагами двинулся к подруге.

— Что ты сказала? — в бессильной ярости прошептал он. — Какой конкурс? Ты — на конкурсе?

— Павлуша, не горячись, прошу тебя, — Лялечка спрыгнула с дивана и на всякий случай приготовилась ретироваться. — Выслушай меня. Вот видишь, я так и знала, так и знала, ты меня не поймешь.

— Разумеется, не пойму, — уже спокойнее ответил Павел Миронович и повернулся на каблуках к столику, на котором стояли графины с коньяком и вином. Резко схватил графин, плеснул в рюмку жидкость и опрокинул в рот.