— Ты лишь на одно способен, — продолжал старик, — морить голодом моих рабочих.
— Ну знаете, и вы в свое время их поморили немало, — возразил Филипп.
— Я? — закричал старик. — Я делом своей чести считал занять как можно больше рабочих рук.
— Чем больше волов в стойле… — начал было Филипп.
— А вы, — кричал дед, — вы лишь тогда успокоитесь, когда у вас на фабрике будут только машины и ни одного человека.
— Однако ж, когда рабочие старели и вы не могли больше извлекать с их помощью прибыли, вы выгоняли их прочь, как отслужившую клячу гонят на живодерню.
— А ты гонишь их на живодерню в расцвете сил, — орал старик.
— Я?.. — сказал Филипп, отступая на шаг. — Я? — повторил он. — Я?.. Вы, значит, до сих пор не поняли, что я заодно с рабочими против АПТО.
— А что ты для них сделал? — спросил дедушка.
— Во всяком случае, не благодетельствовал им через свою сестру и в обмен за свои благодеяния не посылал их к исповеди, — отрезал Филипп.
— Моя бедная сестра выполняла свой долг, она, как могла, старалась мне помочь.
— Ах! — воскликнул, не слушая его, Филипп. — Если бы они захотели меня допустить…
— Кому это ты нужен, такой никудышник? — заметил дедушка.
— Если бы рабочие захотели иметь со мной дело… — продолжал Филипп.
Старик Франсуа Летурно долго и молча глядел на внука, затем сказал:
— Ты еще до сих пор ничего не понял в жизни. Ты все переворачиваешь вверх ногами, все видишь навыворот. Вот что мне уже давно хотелось тебе сказать.
И дедушка заговорил. Филипп слушал его с нескрываемым удивлением. Говорил старик очень громко, вдруг замолкал, ворчал себе что-то под нос, иной раз раскатисто пускал крепкое словцо, изливал, должно быть, то, что накипело у него на душе, то, о чем шепотом разговаривал сам с собою, когда возился в розарии. Дедушка признал, что «часто обходился круто» с рабочими. Недаром говорили, что у него есть хватка — так тогда принято было выражаться о некоторых хозяевах. Ведь он вынужден был защищаться от конкурентов, которые с ним самим обходились весьма круто, и, главное, защищаться против банкиров, спекулянтов, биржевиков — против финансистов, а у них, как известно, нет ни стыда, ни совести, ни родины.
И что же! В конце концов финансисты его одолели.
А сейчас финансисты обрекают его рабочих на голодную смерть. Он подсчитал, что в 1900 году на те деньги, которые рабочие получали у него на фабрике, они могли купить куда больше всякой всячины, чем при теперешних заработках, и после двенадцатичасового рабочего дня они не так тупели, как теперь, с этими американскими темпами, хоть и заняты всего восемь часов в сутки.
Из-за этих господ финансистов он, Франсуа Летурно, вынужден теперь копаться в саду, будто какой-нибудь железнодорожный чиновник в отставке. Но с рабочими у них не пройдет — зубы сломают. Теперь сила на стороне рабочих, и, если они бросят вертеть эти проклятые машины, пусть биржевики не пытаются играть на понижение, дабы пополнить свой дефицит, — все равно не поможет, все равно сдохнут, как скорпион, который кусает себя самого. И вот если бы он не был так стар, он, Франсуа Летурно, «великий Летурно», первый возглавил бы борьбу своих рабочих и прогнал бы вон всю эту безродную сволочь, которая и у него и у рабочих отняла фабрику.
Вот что выложил, примерно в этих самых выражениях, Франсуа Летурно своему внуку. Он повторялся, начинал сызнова, он говорил о финансистах, биржевиках и прочих с тем же презрением, с каким о них говорили его деды, основатели первой шелкопрядильной мастерской, поставившие себе на службу воды Желины.
Филипп вернулся домой, в бывший флигель для сторожей. Первым делом он отыскал номера «Эко дю коммерс», полученные накануне, и внимательно перечел заметки, отчеркнутые синим карандашом. Затем принял холодный душ (в соседней комнате Натали установила переносный душ) и снова перечел обе заметки. После этого он отправился в горы и долго бродил в одиночестве. Около пяти часов он вернулся в Клюзо и побежал к Пьеретте.
Но дома он застал только Красавчика, который беспокойно шагал взад и вперед по всем трем комнаткам квартиры. Ему страстно хотелось присоединиться к рабочим АПТО и принять участие в завтрашней демонстрации, но, с другой стороны, он не мог преодолеть неприязни к Миньо, который торчит теперь возле Пьеретты и с которым придется — хочешь не хочешь разговаривать как с товарищем.
— Где Пьеретта? — спросил Филипп.
— А зачем она тебе понадобилась?
Филипп взмахнул газетами.
— Видишь ли, я хочу сообщить секции крайне важные сведения.
С тех пор как Филипп стал дружить с Красавчиком, он в подражание ему тоже говорил просто «секция».
— Она дежурит в стачечном комитете вместе с товарищами, — ответил Красавчик.
Филипп поспешил туда.
СРЕДА
О событиях, разыгравшихся в Клюзо, я узнал от своей соседки Эрнестины.
Когда в среду утром я открыл окно, Эрнестина уже была за работой усердно подметала крылечко. Этой осенью она ходила в узеньких брючках, на манер лыжных, и кожаной курточке на бараньем меху.
— Там, внизу, тоже дела плохи, — крикнула она мне.
Для вящей наглядности Эрнестина ткнула большим пальцем через плечо в направлении гор и перевала на Клюзо.