Бомарше - [146]

Бергас, который в качестве депутата от Лиона в 1789 году должен был показать себя убежденным защитником монархии и даже стать тайным советником Людовика XVI, заканчивал свой мемуар яростной атакой на произвол и заключение в тюрьму без суда и следствия по королевскому ордеру, что заставляет усомниться в его искренности.

Его нападки на Бомарше по своей злобности намного превосходили все то, что писал Мирабо; в одном своем мемуаре Бергас назвал Пьера Огюстена «человеком, чей нечестивый образ жизни свидетельствует с постыдной очевидностью о той степени глубочайшей развращенности, до коей мы докатились», а в другом бросил в адрес Бомарше, с которым, кстати сказать, никогда не встречался лично, ставшую знаменитой реплику: «Несчастный, ты истекаешь вместо пота преступлениями!»

И что же ответил на все эти гнусности Бомарше, когда-то испепеливший Гёзмана? Перо стареющего Фигаро несколько притупилось, и хотя его ответный мемуар ни по стилю, ни по сути не страдал огрехами, он был лишь жалким подобием прежних творений Бомарше в этом жанре. Защищаясь, он ограничился тем, что Корнмана Бергаса противопоставил реальному Корнману, то есть мужу, который с помощью пера своего адвоката проповедовал святость супружеских уз, а сам сделал любовника жены своим другом, своим доверенным лицом и, главное, защитником своих интересов в министерских кругах. Бомарше первым отметил двуличность Корнмана, и это помогло адвокату Доде де Жоссана одержать победу над банкиром, которому он предложил сделать наконец выбор: «Либо вы самый жуткий клеветник, либо самый подлый муж. Вам нужно определиться».

Поскольку полная безнравственность истца была налицо, Бомарше не составляло никакого труда доказать, что его впутали в это дело об адюльтере безо всяких на то оснований.

И все же, зная Бомарше, можно было бы усомниться в его искренности и задаться вопросом: одна ли любовь к справедливости заставила его в 1781 году взяться за дело, в котором была замешана молодая красавица, имевшая репутацию доступной женщины? Хочу сразу же отвести от него это подозрение. Когда он начал хлопотать об отмене королевского приказа о заключении г-жи Корнман в тюрьму, он даже не видел ее, а она в своих письмах называла Бомарше не иначе как «мой дорогой папочка» и, видимо, прекрасно осознавала разницу в их возрасте, впрочем, такая разница далеко не всегда смущала автора «Цирюльника». Бомарше, разрывавшийся в тот момент между третьей женой и Амелией Уре де Ламарине, вероятно, не кривил душой, когда писал в мемуарах по делу Корнмана:

«Великий Боже! Что за судьба у меня! Еще ни разу я не сделал доброго дела, которое ни аукнулось бы мне неприятностями, а всеми своими успехами я обязан — стоит ли мне говорить об этом? — лишь глупостям!»

По правде говоря, публике, следившей за этим комичным и одновременно гнусным делом, было совсем неважно, кто в нем прав, а кто виноват, ее интересовало лишь, кто одержит в нем верх: теряющий силы Бомарше или пытающийся блеснуть Бергас. Неравенство их позиций было еще большим, чем можно представить себе два века спустя: огромное преимущество имел тот, кто еще не был известен публике, поскольку не успел нажить ни врагов, ни завистников. Следует признать, что Бергас был серьезным противником: он обладал живым воображением и выражался тем высокопарным слогом, который оказывал на толпу более сильное действие, нежели слишком тонкая ирония. Он досконально знал судебную процедуру со всеми ее хитростями и выбрал для своего клиента тактику, которая в свое время помогла Бомарше, когда бесконечные затягивания и переносы слушаний дела сводили его на нет. С помощью подобной тактики заинтересованная сторона добивалась того, что публика, следившая за процессом, забывала основную причину тяжбы, поскольку та оказывалась погребенной под нагромождениями второстепенных деталей.

После двух лет разбирательств больше уже не существовало дела банкира Корнмана против его супруги, уличенной в измене, а существовало дело высоконравственного адвоката Бергаса против злодея Бомарше, продавшегося министрам и превратившегося, несмотря на его заигрывания с народом, во враждебного этому народу аристократа. Сегодня уже забыли о том, с каким интересом публика следила за этим процессом; в связи с ним было опубликовано более четырехсот брошюр, потому что Бергас в своих мемуарах без разбора сыпал именами известных людей, что провоцировало ответные публикации упомянутых им лиц.

Сам Бомарше написал по делу Корнмана три мемуара, на этот раз ему совсем не нужно было оправдываться, поскольку за ним не было абсолютно никакой вины. Не имея ничего серьезного, что можно было бы сообщить публике, Бомарше пошел по неверному пути, ограничившись разного рода шуточками, которые шокировали общественное мнение, находившееся под впечатлением от обличительных речей Бергаса, выступавшего в роли защитника добродетели от порочных людей. В этой дуэли следовало использовать громкие слова и напыщенные фразы, не уступавшие по своему пафосу выражениям противника. В подобном процессе тот, кто лжет более нагло, увеличивает свои шансы на победу. А Бомарше лишь сыпал шутками сомнительного вкуса, чем ослабил свою позицию и сыграл на руку Бергасу, который беззастенчиво хвастался, что «вознесет человеческое красноречие до таких высот, до коих оно вообще способно подняться», и позволил себе с вызовом обратиться к Бомарше в следующих выражениях: