Болтун. Детская комната. Морские мегеры - [73]

Ловят в пляшущей пене свой разметанный скарб,

Выжимая ступнями лиловыми чайную жижу из дряблой морской ботвы.

Но есть среди них одна, белым блистаньем затмившая всех:

Горделива ее стать, оснеженные волосы вьются, падая с плеч, —

Тростинкой взмахнув, как пастушьим жезлом, она собирает подруг,

Им велит замолчать, пресекает визгливый их вой,

И ее сладкозвучный голос, ее всесильная воля

Усыпляют их ярость: так опий притупляет упрямую боль.

И тогда-то —

О, я помню, во мне родилось желанье,

Пульсируя в такт со страхом, едва лишь скрестился мой взгляд

С ее гибельно-кротким взглядом, мной завладевшим

И пометившим меткой своей, как ягненка клеймят.

Когда на тебя гляжу, я вижу ее глаза, но в толк и теперь не возьму,

Какой отравой они впервые меня тогда опоили И какая таится в твоих, где знакомый голос поет, —

Не оттого ли старая рана открылась, что в этом свеченье,

В лиственно-свежей прозрачности тех же лучащихся вод

Сквозит прежний блеск, мучительный до помраченья,

Сверкает крупитчато та же крепчайшая соль?

Предвечной поступью образов, являвшихся мне во сне,

Сквозь взрывы брызг она шествует величаво, но столь

Медленно, что, обессилев под ношей своей осанки,

Наземь садится возле гряды прибрежных камней,

Подражая жужжащими рюшами, кружевом жатой юбки

Ласке нахлынувших грез, баюканью их прибоя.

Как ловят птичку в силок, по земле рассыпав щепоть приманки,

Она отгоняет мой страх, смиряет мое недоверье,

На дохнувшей живым теплом, влажной, легкой ладони

Поднося мне лакомый корм: горстку алых весенних ягод.

Но не так их мякотью сочной, как сиренью ее зрачков,

Этой вестью, словно провеявшей из бесконечной дали,

Этой девственной ясностью плещущей в них неудержимой воды,

Обещаньем сладчайшей неги и мнимым чистосердечьем

Я взбудоражен: дикий жар приливает к моим вискам,

И, дерзким взглядом скрывая мою покорность,

Я в залог подчиненья бросаю ей монету звонкой улыбки.

Ее глаз таинственный свет, их лукавый напев

Меня вводит в обман, томит меня, разымает,

Как ни уродливы эти морщины, им не стереть обаянья

Дряхлой фурии из позабытых сказаний,

И, прикованный к этому месту неведомым смертным недугом,

Я ползу, хоронясь в охристых, рыхлых дюнах,

И мечтаю, сорвавшись в бездну, рухнуть на плаху ее колен.

В строю бесноватых волн, настигших меня и в тот же миг обогнавших,

Смогу ли ворваться и я в покрытый плесенью замок,

Куда проникает искусно передовой их отряд, с которым

Ее призрак в преддверии грота сражается, вспять отступая

И перед ними как будто смыкая створы ворот?

Ее перст, поддев меня, издали тянет к себе, но ринуться к ней я не в силах —

Так душат меня страх и ликованье, так сердце мне рвет и крушит

Средь этого кавалерийского, барабанного грохота пены

Обморочное желанье, меня распявшее на песке!

О хищная птица бурь, невеста из вечного моря,

Так ярко синел твой взгляд, что пред ним я не мог устоять,

Твоим грозовым опереньем, меловой белизной твоей плоти,

Странным звучанием гибельных слов твоих я был околдован

Настолько, что с радостью принял бы смерть от твоей беспощадной руки!

Но не та мне чаялась смерть, что разрешает от непосильных жизненных тягот,

Исполненье сроков, блаженная гавань, исход из лабиринта блужданий

(Ведь быть и перестать быть — одно и то же проклятье),

А заступница, что наконец вернет мне мое достоянье:

Отчизну вне бытия, откуда я вырван был без вины

Только затем, чтобы здесь, в домогильной жизни,

На себя напялив унылую плоть и мишурные речи,

Ломать шута на подмостках снов и лживых фантазий!

Если в этом смысл твоего зова, вот моего отзыва смысл:

Веди меня, Мать, под свод твоей темной утробы,

Пусть заглохнет мой голос, сотрется меня оковавшее отчее имя,

Погребенья место покроет крапива, девственно чистой

Станет плита над перезрелым плодом очередного рожденья!

Когда океан на контрфорсы рассекавшего море ковчега

Метал лопатами снег, украшая сплетения вант

Едкой летучей солью из несметных своих припасов,

Валя горностаев с воза и сыпля перьями иней,

Старые сводни, стоя на самом носу, на уступах, исхлестанных бурей,

Упирая в них твердо стопу и в ладоши хлопая разом,

Словно дюжиной орифламм пятизубых в воздухе потрясая,

Свою хриплую песнь тянули протяжно и слитно —

Так гремит на залитой лучами сцене

Перед развязкой драмы финальный секстет, —

И бледные лица их плыли средь клочьев облачной дымки.

Нет, никогда не вступить в тайные ваши покои

Ребенку, простертому в корчах на ложе прохладной пены!

Торопливый, срывающий все и вся со швартовых, прилив

Умело расстроил мои покушенья, не дал

Подступиться к запретной пещере, откуда меня вы звали, —

Он то затянет сеть своих млечных лиан на боках корабля,

То распустит слегка, а я, босой сорванец, удравший

От истовой жиги колючих, жалящих волн,

Стою в безопасной зоне, куда оттеснил меня гром его труб военных,

И вижу сквозь слезы, как он выгибает спину, вскормленник шторма,

Как, вторя рубленому речитативу картечи, тщится

Бурунами замуровать небытия жерло!

С тех пор, скитаясь в угрюмой стране, называемой «я»,

Досадливо хмуря лоб, потирая больные глаза,

Терпеливо снося претящий елей иль под хлыстом назиданий

Передергиваясь, сердцем еле живым трепеща,

Я буду, словно буксир, влачить мою жизнь из сегодня в завтра,