Болтун. Детская комната. Морские мегеры - [71]

Теперь нужно понять, с какой целью я заимствовал для моего сочинения ее слова: обеспечивал себе алиби или сам себя вводил в заблуждение, маскировал свои намерения или, напротив, их обнажал. А что, если у меня не было иной возможности сделать так, чтобы меня поняли, если единственное, что мне оставалось, — придать этому рассказу форму скрупулезно воссозданной беседы, в которой владеющая мною боязнь одиночества говорит не моим, а чужими голосами? Коли так, она имела полное право упрекнуть меня в искажении ее слов, воспроизведенных мной, как мне казалось, довольно точно. Значит, я воспользовался ими бессознательно, желая поведать о собственных страданиях, — как если бы я не мог найти правду о себе нигде, кроме как в правде о ней, заключенной в этих словах? Но если задыхаешься от чего-то невыразимого, разве не позволительно избавиться от удушья, предоставляя говорить тому, кому однажды удалось найти для всего этого выражение?

Удручающая ситуация: я подношу к ее лицу зеркало, в котором она видит лишь незнакомое отражение, а затем, когда она поворачивает зеркало ко мне, я в свою очередь отказываюсь узнать в нем себя! Неужели нам, так жадно ищущим этой скрытой правды, может рассказывать о том, что же мы собой представляем, только нечто мнимое?

Когда она ушла, я вновь растянулся на постели: я лежал неподвижно, погруженный в дремоту, уже не чувствуя в себе ничего, что было бы мною, если не считать остатков скверного сна…

Все-таки надо будет сегодня вечером передать ей третью редакцию. Кто знает: может быть, у нее еще достанет сил отвести взгляд от компрометирующего ее призрака, который я назвал Луизой, может быть, и сам я, и все мы, сколько нас есть, увидим на этих страницах, как наш собственный призрачный образ тоже наполняется жизнью…

МОРСКИЕ МЕГЕРЫ

Жану Дефроте[7]

Сегодня я песенным ладом восславлю твое сходство,

Рассыплю слова, как рассыпал бесстыдно шаги, сбегая с уроков,

И я не случайно решил согласить эту песнь с переплясом осоки на склонах дюн,

Со свирепым горном ветра, взвывавшим под угольно-черным небом,

Сзывавшим полчища пены, чтобы их бросить в атаку на берег,

С кипеньем огней и бликов, взвивавшихся смерчем

Над крапчатыми лошадьми, храпевшими перед входом

В ад, откуда мне улыбалась та, что была на тебя похожа, —

Я хочу вписать в громоздкую смету моих бессонных ночей

Слитый с любовью ужас, во мне пробужденный

Лицом твоего сына, которое дышит твоим растлевающим жаром,

Как если б загадка этих смеющихся детских глаз мне велела

Узнать в тебе колдунью, чей взгляд когда-то меня пленил!

В том реестре, куда моя беспощадная память вносит пережитое,

Вторя литаврам волн, мне возвещающих скорую смерть,

Я хочу отнести к убыткам, в графу растраченной гордости юной,

Этот смутный кровоподтек: боязливое вожделенье

Моего двойника, что стремится за мной по следу

И все время меня настигает с одним и тем же криком боли.

О мать, сложившая на коленях тихие руки, я вижу

В гробнице твоих очей мою неясную тень,

Жалкий, зареванный призрак, бьющийся, словно крыса в капкане!

Его гримасы оскомина снова сжимает мне зубы,

Как в детстве, когда, пытаясь запутать мой путь, петляя,

Притворяясь, будто бегу, но покорный их притяженью,

Я видел этих старух, помававших когтистыми пальцами, звавших

Меня к себе, манивших в недра их грота.

В замкнутом круге твоих двойчатых зрачков, где вновь

Я увидел, как в те давние дни мое целомудрие гибло,

Найди разгадку, которую я так долго искал,

Пока не вышел тропою времени на позабытый берег,

Где нам, взрослевшим подросткам, шагу ступить не давали святоши,

Каждый четверг насыпая пред нами груду своих никчемных бирюлек[8].

Но помню: с тех пор как мы, вдвоем иль втроем, однажды,

Нарушив правила этой игры, заповедное оставив поле,

Куда нас выпускали резвиться в зеленой ржи,

Увидели страшных старух в их логове, скрытом

Под прибрежной скалой, осыпавшейся на сколе,

Где они сидели, нахохлясь, прорезая гуденье апрельского ветра

Скрипучими криками гарпий, — с того самого дня,

Томимы влеченьем к ужасному, желаньем гложущим, жгучим,

Переходя запретный предел и скатываясь вниз по кручам,

Мы бегали то и дело к утесу, крошившемуся, как каравай,

Где среди кружащихся вихрем, вороватых, голодных чаек,

Тряся просоленными космами, нас будоража диковинным клекотом, без меры

Поглащая похлебку из крабов и репы, давясь, перхая,

Они пировали шумно, пещерные наши мегеры!

Помню, — берлога тонула во мгле, и, острый, как у орлят,

Взор вперяя в нее, упорно глаза напрягая,

Всякий раз мы долго ждали в засаде, когда начнется их появленья обряд, —

Но вот, искореженные подагрой, похожие на кули из пыльной рогожи,

Они вперевалку выходят из своего святилища, спотыкаясь,

Старую бочку перед собой катя, и на место одно и то же

Вместо стола водружают для трапезы каждодневной

У самого края дробящихся волн, чтобы объедки скармливать рыбам.

Потом начинают варить обед на разложенном неподалеку огне,

Браниться на странном своем наречье, сварливо ворчать…

Как громко смрадная солонина в нагретом скворчит казане!

И на меня, сжегшего колени жестким подшерстком откоса, печать

Кладут их смоляные тени, знаменуя мой переход в царство тьмы!