Болтун. Детская комната. Морские мегеры - [10]

Обстановка в целом была такой же, как в любом портовом кабаке, куда ты можешь заглянуть при условии, что выглядишь не слишком глупым и не слишком богатым, не слишком застенчивым и не слишком нахальным; где нет недостатка в красивых девицах, танцующих с посетителями, и в менее красивых, украдкой строящих тебе глазки и не забывающих лишний раз принести рюмку вина, чтобы ты не заскучал и чтобы хозяйка, видя на твоем столе стопку картонных кружков, могла убедиться, что ты не собираешься праздно сидеть и ротозейничать; где имеется, к примеру, небольшой оркестрик, составленный из трех довольно искусных, но подвыпивших музыкантов, снабженных разными инструментами, — саксофониста, аккордеониста и пианиста, который время от времени, когда ему надоедает пялиться поверх нот на лицо или ножки хорошенькой женщины, нет-нет да и пробежится пальцами по клавиатуре; куда рано или поздно вваливается компания загулявших матросов, немедленно привлекающих общее внимание своими громкими речами и бурной жестикуляцией, после чего, бывает, один из них, особенно куражливый и взбалмошный, затевает стычку с каким-нибудь хлыщом, не согласным отпустить всего-то на минуту симпатичную девчонку и выражающим, с гневными или плачущими интонациями в голосе (ведь на разных людей спиртное и действует по-разному), свой решительный протест, — пока этого господина не вздуют и, при боязливом одобрении владельцев бара, не выбросят за дверь, предварительно отобрав у него портфель; когда же ты выйдешь из бара сам, может обнаружиться, что и твои карманы разгрузили, но обычно лишь на следующий день, проснувшись к обеду с железным обручем на голове и прояснившимся сознанием, понимаешь, что ночные увеселения — правда, называть их так почему-то уже не хочется, — не обошлись тебе даром в самом буквальном смысле этого слова. Я не отказываюсь наотрез от воссоздания этой атмосферы (хотя неизбежно придаю тем самым повествованию налет дешевой романтики, а я, как уже сказано, бдительно подавляю всякое желание его расцвечивать) только потому, что обстановка играла в случившемся немаловажную роль и умалчивать о ней было бы с моей стороны очевидным произволом.

Отношение ко мне посетителей после наскока рыжего коротышки явно изменилось: не то чтобы в его агрессии было что-то из ряда вон выходящее, такое, чего в этом заведении не видят каждый день; к тому же она не имела следствий и не сопровождалась потасовкой, как обычно бывает при столкновениях подобного рода, но это как раз и бросилось в глаза окружающим: хорошо зная, насколько вспыльчив мой соперник, готовый пускать в ход кулаки в первую же секунду, едва лишь кто-нибудь начинал волочиться за его подружкой и, стало быть, наносил ему личную обиду, они не могли опомниться от удивления, видя этого человека спасовавшим перед столь невзрачным чужаком, о чьих посредственных бойцовских качествах красноречиво свидетельствовала полная пассивность. А может быть, все подумали, что его напутал мой спокойный, беспечный вид, и, решив, будто под этой маской я скрываю какое-то невообразимое коварство, он до того растерялся, что почел за лучшее ретироваться; мне, по крайней мере, это предположение было весьма приятно, и, желая удостовериться в своей правоте, я быстро обвел взглядом зал: большинство танцующих с любопытством — мужчины не таясь, женщины искоса, украдкой, — бросали взгляды на рыжего; поскольку же вслед за тем оба партнера, не переставая разговаривать, переводили глаза на меня, я утвердился в мысли, что составляю предмет их беседы и что обо мне отзываются благосклонно. Во всяком случае, одно было ясно: если в момент своего появления в дансинге я выглядел какой-то мутной и неинтересной фигурой, то теперь завоевал определенное уважение со стороны этих людей, привыкших ценить и почитать лишь тех, кто их сильнее, и это преисполняло меня безмерной гордостью, отчасти объясняющей почему очередной припадок моей болезни, в отличие от предыдущих, приобрел характер бахвальства, тем более поразительного, что в других я выпендриванья на дух не переношу. Хотя надо признать: в обществе — если только я умышленно не отступаю на задний план, потихоньку наблюдая за всеми со стороны, — мне, как правило, нравится играть заметную роль; обычно я доволен, когда меня причисляют к разряду людей, от которых всякую минуту ждут чего-нибудь неожиданного (меткого слова, проявления творческих способностей, нестандартного поведения в сложившейся ситуации и т. п.), а потому предвкушают при любой встрече с ними смену привычного взгляда на мир; восхищаясь этой разновидностью смертных, все еще не очертившейся в моем сознании с окончательной четкостью, я, естественно, всей душой желаю им подражать. Когда же я оказываюсь в узком кругу, особенно среди женщин, то эта роль, разыгрываемая не из сознательного лицемерия, но из инстинктивной потребности напускать на себя многозначительный вид и являться перед другими в выгодном свете, доставляет мне острую радость; впрочем, в этом случае меня пьянит не легкий аромат мистификации, а странное чувство освобождения: мне кажется, что благодаря удачному стечению обстоятельств я смог наконец вновь получить в свое распоряжение то, чего долго был лишен и что по праву мне принадлежит, вновь стать самим собой. Именно поэтому, несмотря на страшные воспоминания о жизни в коллеже-интернате и в армейской казарме, я порой думаю о прошлом с ностальгией, — похожей на ту, которая овладевает старой актрисой, стоит ей вызвать в памяти сотрясавшийся от аплодисментов громадный театральный зал, где она блистала в лучших своих спектаклях.