Болтун. Детская комната. Морские мегеры - [11]

Что касается друзей, то они не верили собственным глазам. Моя стычка с коротышкой и неоспоримая красота моей партнерши на какое-то время изменили мнение, составившееся у них прежде. Бесцветный молодой человек, вечная обуза для всей компании, куда-то исчез. В самом деле, сейчас я вел себя по отношению к слабому полу так, как они могли только мечтать, я в некотором роде воплощал их представление о том, каким должен быть идеальный мужчина, — дерзкий, надменный, при необходимости агрессивный и саркастичный, любящий, как и подобает настоящему мужчине, залить за воротник, хладнокровный перед лицом угрозы, привыкший брать женщин нахрапом и умеющий с первого взгляда им понравиться, но самое главное — абсолютно уверенный в себе. Лучше сказать, я полагал, что произвожу на них такое впечатление. В душе я горделиво возносил себя на высокий пьедестал, примеряясь к образу сердцееда. Непререкаемо удостоверив свои мужские качества столь выдающимся поведением, я отыгрывался за все неудачи; поскольку же моя ребяческая фанаберия так и не была до конца изжита, готов был приписать происходящему значение какого-то высшего откровения (и для меня, и для других), — оттого-то тайное упоение общим признанием незаметно сменилось во мне тщеславным желанием явить себя публике во всей красе: так пьянеющий от успеха актер, не умея разнообразить свои приемы, начинает их форсировать, и топорность его игры постепенно выходит наружу. Хорошенько поискав, я, может быть, обнаружил бы еще какие-нибудь привходящие или даже вовсе посторонние факторы, способствовавшие, однако, новому припадку болезни, течение которого я могу описать здесь, увы, только самым приблизительным образом. Но эти разыскания завели бы меня слишком далеко, и я, по правде сказать, опасаюсь, что, промешкав так долго над причинами, отобью у читателя охоту добираться вместе со мною до следствий. Сознаюсь честно: я уже сейчас не могу поручиться, что меня продолжают слушать. Не чувствую уверенности. Пора, давно пора отбросить эти праздные выкрутасы, которые и мне ничуть не по вкусу, раз и навсегда перестать метать петли вокруг моего предмета, потому что меня интересует предмет как таковой, только он. Итак, приступаю к существу дела. Вернись ко мне, читатель, вернись: с причинами я покончил, ничто не мешает мне перейти к рассказу о самом феномене.

Общим в моих двух припадках — описанном выше и теперешнем — было лишь то, что им предшествовала некая эйфория; начиная с того мгновения, как болезнь вышла на поверхность, сходство полностью прекратилось. Важно заметить, что она обнаруживается и проявляет себя с максимальной силой лишь тогда, когда находит область сверхвысокой восприимчивости в моей душе, иными словами, для этого сама жизнь должна подвести меня к необычному внутреннему состоянию. Как мы помним, в первом случае это было странное чувство счастья, навеянное, по-видимому, безлюдьем, бодрым рокотом волн, светлым небом, густой древесной тенью, тем более отрадной, что она составляла полную противоположность слепящим меловым утесам, раскалившимся под беспощадными лучами солнца, и казалась мне поэтому настоящим оазисом среди пустыни, — не говоря о еще более резком различии между запахом летней скуки, пропитавшем в тот день мою комнату, и свежестью, которую я вбирал всеми порами на морском берегу. Во втором случае, занимающем нас сейчас, ощущения мои, пусть и более интенсивные, в целом носили сходный характер, — та же беспечность, то же знойное и пассивное наслаждение, та же отрешенность, не исключавшая, впрочем, глубокой симпатии к окружающим, — но вот причины этих ощущений изменились: не хочу пренебрегать важной ролью, какую, вероятно, играла солидная доза спиртного, поглощенного мной в тот вечер (может быть, кое-кто, усмехнувшись, заметит, что роль эта была не просто важной, но решающей), однако никто не помешает мне думать, что созерцание восхитительно красивой женщины само по себе могло стать для меня источником живейшей радости, а радость эта, тоже сама по себе, могла подготовить почву для наиболее жестокого припадка, случившегося на моем веку. Как бы это яснее выразить? Когда чувствуешь на себе такой взгляд, долго хранить молчание невозможно; когда сознаешь, что рядом оказался единственный человек, которому не боишься поверить самое главное, естественно не упускать благоприятную минуту и воспользоваться случаем тут же, поскольку больше он, по всей видимости, не представится. Столь же естественно то, что теперь, думая о причинах происшедшего, не просто склонен признать важнейшей из них магическую притягательность этой женщины, но и ставлю в какой-то мере под вопрос значение моего тогдашнего опьянения, шумной, взвинченной атмосферы, да и всех прочих описанных выше обстоятельств, так как они, по-моему, были второстепенными и прямо к делу не относились.

Как и в начале более ранних припадков, душевный подъем сменился во мне страстным желанием говорить, но смена эта произошла так органично, так нечувствительно, что я и не подумал объяснять ее новым проявлением болезни, — это и понятно, ведь мое желание впервые в жизни было утолено, притом немедленно: еще не разобравшись в смысле происходящего, я уже говорил. Переход совершился как будто без моего участия: иными словами, мне не пришлось пройти через фазу удручающих и всякий раз безуспешных попыток отделаться от неясного гнетущего ощущения, которое было настолько ужасно, что я содрогался даже при воспоминании о последних приступах. Мне, однако, было суждено пережить не менее дьявольский кошмар, и читатель сейчас в этом убедится.