Большой путь - [9]

Вскинув шомполку к плечу и целясь в угол, спросил:

— А что? Если выпалить из нее, — разорвет или нет? Дед Микешин запыжил ее лет пять назад, а то и все двенадцать. Говорит, порох в ней, пожалуй, в камень слежался, непременно должно разорвать… Как думаете?

Я думаю, что ее нужно выбросить, но Севка — бережно ставит ужасное ружье за шкаф. И шомполку, и весь прочий хлам Севка приносит мне на экспертизу: годится ли для предстоящей рыбалки? И хотя я решительно говорю, что — нет, не годится! — хлам оседает в комнате.

Дурная погода беспокоит и меня самого, потому что стоит мой любимый месяц — август. Я люблю август — спелую пору лета, пору зрелости плодов, самую богатую пору природы и человека. И если я свободен, ухожу из дома с ружьем за плечами и иду, куда ветер лист несет, или плыву на лодке вниз по реке.

Прекрасны и памятны дни таких скитаний. Ветер — мягкий, пахучий — дует в лицо и грудь; нежаркое солнце щедро оделяет все вокруг благодатным теплом своим; убаюкивающе плещет полуденная река; косые дожди брызжут, сверкая на солнце; пляшет пламя костра в темноте; по ночному небу, перечеркивая его наискось, катится падающая звезда — и что самое дорогое! — встречается на пути великий и прекрасный властелин земли — человек. От встречи с ним рождается все лучшее в душе твоей! Кто он? Быть может, такой же охотник — бескорыстный и страстный любитель природы — колхозный пастух, бакенщик, лесник…

Я — как на празднике в эти дни. Да и действительно, вокруг — богатый и радостный праздник урожая — август!

Свои наблюдения над природой и интересные встречи с людьми я заношу в записную книжку.

Ребята давно просили взять их с собой, и когда я согласился, они очень обрадовались.

Их восторг впрочем был непродолжителен, оба боялись, что дома их не отпустят. Пришлось просить за них. Алешу отпустили сразу. Его отец — крепкий, приземистый человек с задорным выражением худощавого скуластого лица — сказал мне:

— Пусть едет, если хочет. Я бы сам… Эх, — люблю! Да работу не могу сейчас оставить.

Он был известным токарем. Я знал, что он занят сейчас применением на практике нового изобретения.

В коридоре меня осторожно взяла за рукав алешина мать.

— Я на вас надеюсь, пожалуйста, присмотрите внимательней.

Севкин отец — врач Полозов — был сухой, неулыбающийся человек. Я знал, что Алеша не любил бывать у Полозовых. Если ребята, играя, бегали, шумели, отец, надев золотое пенснэ, долго смотрел на них, потом сухо замечал:

— Резвость в детском возрасте полезна.

Алеше после этого становилось скучно, словно он очень долго смотрел на сплошной забор, выкрашенный желтой облупившейся краской.

Севкин отец недоверчиво выспрашивал меня о поездке, потом угрюмо сказал:

— Опасная затея.

Я ушел, решив, что севкины дела безнадежны, но вечером Полозов-старший неожиданно постучался ко мне в дверь.

— Сева бредит этой вашей затеей, — недружелюбно взглянув на меня, сказал он. — Я отпускаю его.

И ушел, не попрощавшись.

Так или иначе, но ребята остались довольны.

…Перед самым отъездом началось ненастье. Алеша и Севка сразу приуныли — думают, что путешествие откладывается. Я тоже ахаю, сожалею, а сам, делая последние приготовления, жду, кто же из них окажется более решительным и предложит выступать, несмотря на ненастье.

Наконец, все готово, и ждать больше некогда. Тогда я говорю:

— Мне кажется, что в путешествие лучше отправляться при дурной погоде.

Вижу — ребята обрадовались, но все-таки спрашивают в один голос: — Почему?

— Потому что после нее всегда бывает хорошая, тогда как после хорошей — всегда дурная.

— А если весь месяц дурная? — сомневается Севка.

— А если волков бояться — в лес не ходить, — говорю я.

— Правильно!

Это соглашается со мной Алеша.

Ночью я проснулся, прислушался и не услышал назойливого плеска дождя за окном. Я встал. Темной неподвижной глыбой стоял клен, над ним нырял в облаках тонкий серпик луны. Проясняется!

Я разбудил ребят и, когда чуть засинело окно, мы вышли. По двору уже расхаживал дворник дядя Силантий, в фартуке, в начищенных до блеска сапогах, шаркая метлой. Сняв старомодный картуз с лакированным козырьком, он поклонился нам:

— Ни пуху, ни пера, ни рыбьего хвоста…

Из конуры на голос своего хозяина вылез пес Жук, потянулся, равнодушно посмотрел на нас и стал чесаться, гремя цепью. Было видно, что цепь ему уже не нужна: так стар, что никуда не уйдет, ни на кого не бросится.

По безлюдным улицам, не просохшим еще после дождя, мы спустились к реке. Она вся клубилась белым туманом, на противоположном берегу из кустов вылезало неяркое и огромное, точно разбухшее в сырости заречных болот, солнце.

Пока я курил, сонные ребята, дрожа от утреннего холода, молча укладывали в лодку рюкзаки, садки для рыбы, снасти, свернутую палатку. Моя собака — пойнтер Лора свернулась на своем обычном месте в носу лодки.

Наконец все было уложено, ребята сели на корме, я оттолкнул лодку и взялся за весла.

С широкого речного плеса город, расположенный на горах, казался беспорядочным нагромождением разноцветных домов, поставленных друг на друга. Старинный белый собор с золотым шпилем плыл в небе подобно легкому облаку. На окнах домов и куполах собора лежали красноватые отблески восходящего солнца. По насыпи, мелькая просветами между вагонами, шел длинный товарный состав, груженный лесом, автомашинами и громадными ящиками, на которых обычно бывает надпись: «Не кантовать!».