Большой путь - [15]
Председатель пошел с Дарьей на конюшню и по дороге расспрашивал про внезапный отъезд внука. Она рассказала ему, что сын ее Костюшка, то есть Константин Ильич — сашин отец, прислал недавно письмо. Сам приехать он не мог, а просил своего старого друга, едущего по делам на стройку, захватить сына.
На конюшне председатель сказал конюху:
— Ну-ка, Митрич, запряги лошадку, вот дарьин внучонок на станцию поедет, — и пока тот снимал с гвоздя сбрую, напомнил, — это, который нам весной телефон наладил, знаешь?
Молчаливый Митрич только неопределенно мотнул бороденкой, так что было совершенно непонятно, знает он дарьиного внучонка, который наладил телефон, или нет. Он молча вывел рыжую кобылу Майку и стал заталкивать ее в оглобли.
— Неказистую ты лошадь вывел, — с неудовольствием сказал председатель и поморщился. — Заложил бы лучше Червончика в плетушку.
Конюх, все так же молча, увел Майку, вывел статного вороного жеребца и заложил его в легонькую плетушку.
— Ну, вот, — сказал председатель Дарье, — вези своего внучонка. Да скажи ему, чтобы написал нам со стройки, будем ждать… Ты, Митрич, проводи их до станции.
И пошел к правлению колхоза, посмеиваясь, покачивая головой и шепча про себя:
— Чернявенький такой, маленький, а уже на стройку едет… Скажи, пожалуйста!
За Сашей приехал старый друг Константина Ильича корреспондент военной газеты Юрий Петрович Чащин.
Армейская форма майора очень не шла к этому полному человеку, с широким добродушным лицом и близорукими глазами. Но зато его вид сразу успокоил бабушку Дарью: на военного человека можно положиться.
Военный же человек, отойдя от станции едва на сотню шагов, снял китель и шагал до деревни в майке, обмахиваясь березовой веточкой. Отобедав, он вышел в сад, сладко, до хруста в суставах, потянулся, промолвил: «Вольно здесь, хорошо, прохладно», — и заснул под яблоней, наводя ужас на скворцов мощным храпом.
Проснулся он часа через три и сказал:
— Ну-с, поехали.
— Экий ты, батенька, скорый! — рассердилась бабушка Дарья. — Не погостил, да уж и — поехали!
— Некогда гостить, — смеялся Юрий Петрович. — В другой раз как-нибудь — с удовольствием, а сейчас — некогда.
— Куда спешишь-то? Ты кто же? Тоже строитель?
— Нет, — сказал Чащин и объяснил, кто он и зачем едет на стройку.
Бабушка Дарья всегда испытывала священный трепет перед печатным словом, оно казалось ей незыблемо правильным и не допускающим недоверия к себе. Узнав, что Чащин корреспондент, пишет в газеты, она уже не прекословила ему ни в чем.
Саша помнил Юрия Петровича Чащина с первой после войны осени. Тогда отец уже вернулся с фронта, и Саша жил с ним в городе. Днем, в неурочное время, они пришли вместе — отец и Юрий Петрович. Константин Ильич был сумрачен, молчалив, встал у окна и долго смотрел на улицу, барабаня пальцами по стеклу. Юрий Петрович смущенно сказал:
— Я оставлю вас вдвоем… Как думаешь, Костя?
— А? Да-да… — быстро ответил отец.
Когда Юрий Петрович тихо, почему-то на носочках, ушел, отец сказал:
— Сашка, пойдем погуляем.
Шестилетний Сашка очень обрадовался: ему редко выпадало такое счастье — гулять с отцом. Константин Ильич с утра до вечера был занят на работе.
Домработница, старушка Васена, конечно, сказала, что нужно надеть шарф, но Сашка весело закричал: «не надо шарф, не надо шарф!» и побежал впереди отца на улицу.
Они гуляли весь день — ели мороженое, смотрели с обрыва на реку, были в осеннем облетающем парке, прокатились на лодке, а вечером Константин Ильич принес домой спящего сына на руках и положил с собой на диван. Не ускользнуло от сашкиного внимания то обстоятельство, что отец не шутил, как обычно, не смеялся, показывая во рту сверкающий золотой зуб, и был все такой же сумрачный и рассеянный. Позднее, когда Сашка подрос, он узнал, что в этот день отец получил, наконец, достоверное известие о смерти жены — сашкиной матери, считавшейся пропавшей без вести. Она была врачом и погибла при бомбежке фронтового госпиталя.
Через пять лет правительство объявило о стройках на Волге. Отец уехал на одну из них, а Сашка, как и во время войны, поселился в Выборках у бабушки Дарьи, пока за ним не приехал Юрий Петрович…
Бабушка провожала их до околицы. Она шла, держась рукой за край плетушки, утирала глаза кончиком платка и говорила Митричу:
— Ты потише, батюшка, потише.
А Червончик не хотел идти потише, все норовя перейти на рысь. При взгляде на бабушку у Саши подкатывал к горлу тутой комок, на глаза навертывались слезы. Он вдруг вспомнил, как отец писал ему о кубометрах земли, о шлакоблочных домах, о каких-то непонятных шпунтах. А он, Саша, уже полюбил деревенское зеленое приволье, ленивую речку, шумливый бор, дикий бабушкин сад… Ехать к шпунтам и жить в шлакоблочном доме ему не хотелось.
На выезде из деревни, пока Митрич откидывал слегу, Саша обнял бабушку и, чтобы скрыть слезы, быстро вскочил в плетушку.
— Не горюйте, бабушка, — сказал Юрий Петрович виноватым голосом, словно по его вине внук уезжал от нее.
И рессорная плетушка мягко покатила дальше по пыльному проселку.
Седые хлеба волновались под ветром, где-то в них покрикивал перепел, уговаривая кого-то: «Спать пора, спать пора…». Солнце уже коснулось вершин соснового бора, и он весь порозовел, пронизанный солнечными лучами. Далеко за крышами деревни поблескивала речка.
