Большой Гапаль - [42]

— Мне тоже раньше так представлялось, — ответил Исповедник, — вы видите сейчас Надежду еще в зачатке. Но у меня есть и другая, восемнадцатилетняя, очень сильная и крепкая, как раз сейчас она учится держаться на лошади.

— Тогда представьте мне ее, пожалуйста, Надежда на лошади подходит мне куда больше. Позвольте уж мне выбрать отчаяние.

— Мадам, — сказал Исповедник, который чувствовал себя немного виноватым, — у отчаяния тоже есть своя прелесть.

Тогда они пошли к женщинам, недавно потерявшим мужей, и мужчинам, недавно потерявшим жен. Они входили в хижины, склонив головы, они вдыхали этот запах, они видели мошек и тараканов и излечивали все это золотом.

— Неужели, — спрашивала Эмили-Габриель, — именно так можно все исправить — нищету, унижение, отчаяние? Вы заметили, Месье, когда мы вынимали кошелек с золотом, их плечи расправлялись, слезы высыхали, а на губах появлялись улыбки? Я готова отдать им все свое состояние, отныне я стану для них рогом изобилия.

И все-таки нашлась одна женщина, которая не оторвалась от тела своего умершего ребенка и отказалась взглянуть на золото, что выложили они на стол. И был еще один мужчина, чей сын погиб на войне, он все бежал и бежал по дороге, стремясь догнать его, он не желал остановиться, хотя они долго преследовали его, вынуждая мужчину бежать быстрее, чем их лошади.

— Как много страданий на свете, — говорила Эмили-Габриель, перевязывая раны, смазывая нарывы, излечивая золотуху и очищая гнойники от налипших мух. — Этот запах нищеты переполняет мне душу.

Ее тревожило только, что Большой Гапаль больше не подавал признаков жизни, хотя к ней самой жизнь уже вернулась; однажды она чуть было не забыла о нем: отдала его плачущему ребенку, а тот стал играть с ним, словно это был простой бутылочный осколок.

Исповедник распустил слух, что хотя к Эмили-Габриель еще не вернулся полностью разум, но она обрела уже свою душу. Хвала Господу! — воскликнула Демуазель де Пари. Исповедник вел дело ловко, он слишком много потерял времени со своими Жанеттами, поэтому теперь желал наверстать упущенное и живо ухватить кусочек. Он представлял, как через год Эмили-Габриель будет причислена к лику святых. Имя, что она носила, переживет века, а то, что подобной чести уже удостоилась София-Виктория, только ускорит дело: ведь книга, в которой велись соответствующие записи, еще лежала раскрытой у Папы на столе. И наконец, поскольку новые вердикты Кардинала тоже благоприятствовали этому, он стал готовиться к поездке в Париж.

Никто легче великих мира сего не даст себя убедить, что они призваны для более возвышенных деяний; они с готовностью уверуют в этот призыв и ответят на него со свойственным им достоинством. Другое дело — простые люди: подозрительные по природе, они с большим трудом верят в свое святое предназначение. Стоило полюбоваться на ту драму, что разворачивалась в хижине, когда он пытался заполучить очередную Жанетту: девчушка в слезах, умирающий старец на жалкой соломенной подстилке, рыдающий у него на руках отец, мать, которую приходилось оттаскивать, и куча малышни, копошащаяся вместе с курами и собаками на земляном полу. Слезы, крики, рыдания и девчонка, уверяющая, что никогда в жизни не слышала никаких голосов. Чтобы заставить их замолчать и все-таки увлечь на путь святости, требовался туго набитый кошелек.

— Господин Панегирист, — поинтересовался Исповедник, — как обстоит дело со святостью Жюли?

— Неважно, я полагаю, — ответил тот, — она поддается ненависти и отчаянию.

— Тогда взгляните на мои успехи.

Он привел его на лужайку, где пытались возвести в сан первую Жанетту. Ей остригли волосы под горшок и обрядили в мужское платье. Самое трудное было взгромоздить ее на лошадь, которая не понимала важности момента и не желала стоять смирно.

— У крестьян имеется такая странность, — объяснял Исповедник, — они совершенно не умеют держаться на лошади, вцепляются ей в гриву, ложатся плашмя на шею.

Жанетта так крепко ухватилось за головку передней луки седла, что всунуть ей в руку орифламму не представлялось никакой возможности. Лошадь отпрянула, и девочка грузно свалилась на землю. Ее вновь водрузили в седло и для пущей прочности привязали веревками. Она казалось не победоносной святой, но несчастной пленницей, молящей о пощаде. Сбившиеся в кучку на краю поля пахари, забывшие про свои борозды, надрывались от смеха.

— С этой не получилось, — прокомментировал Исповедник, — но у вас осталось еще целых девять, опыт — дело наживное…

— Скажем прямо, господин Исповедник, скажем прямо, лучше уж порочность Жюли, чем эти откормленные телеса добродетели, которые мешают им держаться на лошади.

— Так что же делать? — спросил Исповедник.

— Выдать их замуж, — ответил Панегирист.

— Вот это правильно, — одобрил Исповедник, — замужество — лучшее разрешение всех их проблем.

Позабыв о Жанеттах, он с чистой совестью посвятил себя Эмили-Габриель. Всем, кто готов был слушать, он рассказывал, что ее лицо, озаренное внутренним солнцем, сияло так ярко, что даже нищие, клянчившие монетки, забывали о своем презренном занятии, оборачивали свои лица к ее лику, чтобы от него тоже получить хоть немного света…