Большой дом. Пожар - [87]

— Убирайтесь вон… суки! Все!

Поднялся неописуемый кавардак. Женщины честили Омара.

— Чтобы у тебя язык отсох, выродок! — выбранилась одна из них.

Омар уже не мог разобрать, что происходит. Соседки, прежде неподвижные и молчаливые, стали вести себя вызывающе. Айни орала не своим голосом. Все говорили сразу, с пеной у рта. Можно было подумать, что у каждой из них по две глотки.

— Бог ты мой! Как же ты пробьешься в жизни? — спросила тетка Хасна, когда Омар, намекая на утреннее происшествие, сказал: «Красть стыдно».

Айни и дети принимали Лаллу, о приходе которой мечтали уже несколько дней. И вот наконец тетка Хасна здесь, у них, с ними. Не удивительно, что все слушают ее, разинув рты, с религиозным благоговением.

Лалла опомниться не могла. Подумать только: у этого выродка есть свое мнение. Возможно ли это, великий боже? Не успел еще выйти из чрева матери, а туда же, рассуждает… Нет, это ненормально.

— Что бы ты ни говорила, дочь моей матери, — уверяла она Айни, — этот мальчик… не знаю, что и думать о нем. То, что творится в этой башке, мне совсем не по вкусу. От этого мальчика, — прибавила она, указывая на него пальцем, — я не жду ничего хорошего. Берегись, Айни, смотри за ним хорошенько.

Лалла вздернула подбородок; на ее лице отразилось глубокое презрение к жалким теориям Омара. Она важно изрекла приговор:

— Этот мальчишка кончит плохо. Он всю свою жизнь будет нищенствовать!

Омар понимал, как огорчительны истины, которые вещала Хасна. Ее суждения, безапелляционные, как приговоры судьбы, всегда были безотрадны.

— Такой-то, — говорила она детям, — крал направо и налево, но зато нажил целое состояние.

По ее мнению, успех заглаживает все то постыдное, что приходится делать на пути к его достижению.

— А теперь, — сказала она, — такому удачнику остается только делать добро, помогать бедным, совершить паломничество в Мекку, и вечное спасение ему обеспечено.

Выходит, если хочешь быть добродетельным, прежде всего постарайся сколотить себе состояние. По всей видимости, так.

Что-то в словах тетки всегда беспокоило Омара — он и сам не знал почему. И все же он любил слушать ее. Она говорила разумно, рассудительно, все высказывала напрямик, с живостью отвечала на вопросы. У нее был удивительный дар проникать в тайные мысли собеседника. И она смело бросала вам в лицо такие вещи, о которых вы не решились бы даже подумать. То, что она говорила людям о них самих и о других, было не очень-то красиво. Она приписывала своим ближним намерения, по меньшей мере удивительные и вовсе не делавшие им чести; ее слова всегда вызывали у Омара чувство неловкости.

Теперь тетка Хасна кричала, точно выговаривала ему:

— Раз ты не хочешь воровать, как же ты пробьешься в жизни? Скажи: как ты проживешь? Надо уметь выхватить кусок хлеба у собаки, когда она откроет пасть, чтобы залаять.

Не зная, как это получалось, вы в конце концов начинали с ней соглашаться и волей-неволей прислушивались к ее рассуждениям. Омар усваивал таким образом мнения, которых он вовсе не желал иметь. Он охотно заставил бы тетку замолчать, но было мало надежды, что она обратит внимание на его попытку.

И все-таки мальчику казалось, что тетка — человек честный. Если бы у него спросили, откуда это известно ему, он не мог бы ответить. Но, так или иначе, слушать ее было невесело. Нетрудно нападать на людей на основе одних подозрений, как она это делала. Но Омар не мог ей сказать этого — его сковывало чувство почтительности, которое вызывали в нем ее возраст и положение. Впрочем, стоило мальчику увидеть, как неистово движется в минуты вспышек ее усатая верхняя губа, и он проникался уверенностью, что тетку ни в чем нельзя упрекнуть.

Не в первый раз Омару приходилось слышать, что людям приходится иногда сознательно идти на нарушение закона; ему же всегда казалось, что при наличии ума, способностей и упорства можно добиться любого положения. Он не мог допустить, чтобы для достижения цели надо было красть, обманывать людей, эксплуатировать их.

«Даже голод, — думал он, — не заставит меня присвоить чужое».

Одна уже мысль, что ему придется воровать, была для него невыносима. Не то чтобы он был честен сознательно, но ему никогда не приходило в голову поступать бесчестно. Да и намерения у него были наилучшие. Он знал, что многие крадут, и не самые бедные. Те, кто не брезгает ничем, лишь бы приумножить свои богатства, обычно смотрят свысока на окружающих. Их первые жертвы, к которым они питают презрительное снисхождение, вышли именно из этого окружения. Мейда этих людей представлялась Омару чем-то таким же страшным, ослепительным, как жертвенник. И на этот жертвенник возлагаются не только такие обыкновенные животные, как баран, ягненок, бык, не только растения, деревья и травы земли, но и сам Человек, все люди, работающие в поте лица своего, чтобы насытить безликого Молоха, все люди и все, что в них есть самого лучшего: доброта, братство, чувство чести, сердечность, горячее стремление жить, строить и мыслить, — все это брошено в виде кровавой жертвы в пасть чудовища.

А ведь многие — и притом из самых честных — были заражены распространенным тогда умонастроением: они завидовали Чудовищу!