Большой дом. Пожар - [88]

Лалла часто навещала Айни. Каждый раз, приходя, она приносила куски черствого хлеба, таинственно завернутые в кусок полотна. Боясь, чтобы он — так она называла мужа — не накрыл ее, она прятала сверток под покрывало. Старик не потерпел бы, чтобы из его дома вынесли хотя бы одну-единственную крошку.

Айни умела придавать аппетитный вид этим объедкам. Так как пищи не хватало, надо было довольствоваться ими. Не пристало им корчить из себя брезгливых людей. Если бы ненароком такая мысль пришла им в голову, она показалась бы тетке неуместной. Несчастные сироты, разве вы смеете отклонять благодеяния божьи? Падите ниц и возблагодарите небо за его дары. Ведь вы счастливые, самые счастливые дети. Разве не так? Получать пищу из рук щедрой тетки и не радоваться этой пище было бы грешно. Вы должны быть счастливы.

Айни распаривала этот хлеб, затвердевший до того, что его можно было разбивать молотком, и подавала его под видом свежеиспеченного пирога. Надо было есть его в горячем виде, иначе он превращался в какое-то клейкое месиво. Дети, чтобы пропихнуть этот хлеб в глотку, обильно запивали его сывороткой — мать покупала целый котелок ее за два франка. Несколько дней в неделю этот хлеб с сывороткой был у них дежурным блюдом.

Иной раз Айни замачивала куски в воде. Они мало-помалу впитывали в себя воду и разбухали. Каждый кусок увеличивался в объеме и становился рыхлым. Помокнув несколько часов, он белел и был даже приятен на вид. Но этот способ приготовления имел свои плохие стороны: слишком зачерствевшие корки не пропитывались водой и оставались внутри твердыми, как булыжник.

И все же дети радовались, что в доме есть хоть какая-нибудь еда. Кроме того, тетка внушала им, что уже отведать такого хлеба — благословение божие. Не всем выпадает на долю подобное счастье. Они, дети, чуть ли не избранники судьбы. Лалла забывала сказать, что часть этих корок изымалась из месива, которое она приготовляла для своей птицы. А если бы дети даже знали? Они не побрезговали бы хлебом, украденным у кур.

Трудно сказать, в какой мере Лалла отдавала себе отчет в собственном плутовстве — плутовстве, которое внушалось ей добротой. Надо сказать к ее чести, что для вящей убедительности она и сама ела с ними этот хлеб — так же охотно, как это полагалось им.

Айни, глядя на ухищрения Лаллы, думала, что она обладает даром делать эти объедки приемлемыми. Дети садились за стол без протеста. Айни казалось, что она понимает Лаллу.

Иногда — но далеко не часто — тетка клала в салфетку немного муки, из которой Айни пекла хлеб в тот же день. Этот свежий хлеб она распределяла экономно. Дети получали лишь ничтожную порцию с большим количеством распаренного черствого хлеба. Иной раз Лалла приносила немного кофе, или два больших куска колотого сахара, или остатки обеда в котелке — правда, немного прокисшие. Иногда — фрукты, уголь…

Впрочем, Омар предпочитал есть эти остатки, чем рыться вместе с другими детьми в мусорных ящиках. Мальчики тут же пожирали найденные объедки. Омар и не думал презирать их за это, при случае он и сам поступил бы таким образом, но его удерживал стыд. А ведь не только дети, но и многие мужчины поддерживали свое существование отбросами, подобранными на свалке.

Люди устраивали настоящие экспедиции в те места, где муниципальные фургоны сваливали свой груз. На подступах к свалке, где возвышались целые холмы, можно было увидеть какие-то странные, как порождение кошмара, поселки, выросшие на отбросах, словно ядовитые грибы. Их обитатели искали в этих грудах мусора средства к существованию; они снимали сливки с того, что привозили фургоны. На этих же свалках они доставали себе мебель.

XXI

Выходя из дому, Омар уносил с собой ломоть хлеба. Это вошло у него в привычку; он старался так устроиться, чтобы в любой час дня иметь при себе хотя бы кусочек. Он съедал его на улице, отщипывая по крошке от ломтя, лежащего в кармане.

Айни давно подозревала, что он таскает из дому хлеб. Как только он возвращался, на него градом сыпались упреки. Хотя Айни запирала ковригу хлеба в крашеный деревянный сундук, она все же каждый раз спохватывалась, что хлеб убывает.

Бегая по улицам города, Омар обычно делил свой ломоть на две части: мякоть и корку. Мякоть была хлебом, корка же в его воображении становилась мясом, шоколадом, чем угодно… Таким образом, он ел хлеб с чем-нибудь вкусным.

Каждый кусочек он отнимал у других — у своих голодных сестер, у тяжко трудившейся матери. Но как быть? Он голоден. Он убегал на улицу, чтобы они его не видели.

У первой же колонки он останавливался и подставлял рот под струю воды. Напившись, продолжал свой путь.

Мальчик не хотел оставаться дома. Многие жильцы только делали вид, что едят: пусть, мол, соседи думают, что они ни в чем не нуждаются.

Мальчишки бродили по улицам в одиночку, как и он, или резвились целыми ватагами; завидев полицейских, которые охотились за ними, они убегали. Облаченные в старые куртки с слишком длинными, засученными у кисти рукавами, шлепая большими мужскими башмаками, бледные, черноглазые, они смотрели странным взглядом на вещи и на людей. Эти резвые дети то и дело вступали в драку, гонялись друг за другом. Травимые, преследуемые горожанами, они часто обращались в бегство, чтобы спастись от какого-нибудь сердитого прохожего. Все они более или менее открыто нищенствовали и, конечно, воровали. Европейцев — мужчин, женщин, детей — они рассматривали с тем сосредоточенным вниманием, которое делало их старше своих лет. Они инстинктивно подмечали все: новые костюмы, чистые и здоровые тела, весь облик этих людей, не знающих голода, дышащих радостью жизни, уверенностью, что они находятся под защитой и покровительством, их вежливость, воспитанность, деликатность, которые они носили точно праздничный наряд. Дети европейцев обычно взирали на арабов с некоторым страхом. Ведь родители часто говорили, чтобы утихомирить их: вот позову араба, он тебе задаст!