Большое небо - [34]

Украдкой куря на пороге, Кристал услышала, как на дорожку сворачивает машина. Сощурилась во тьму, сердце испуганно екнуло. Опять серебристый «БМВ»?

Вспыхнули лампочки датчика движения вдоль дорожки – подъезжало всего-навсего местное такси, Томми возвращался домой из «Бельведера».

– Елки, – буркнула Кристал, растирая сигарету подошвой.

Прыснула в рот освежителем, застыла на пороге в позе, больше уместной на подиуме, а когда Томми вылез из машины, сказала:

– Привет, милый. Хороший был день?

– Ага, отличный, – ответил Томми Холройд. – Выбил альбатроса.

Кристал нахмурилась. На ум не приходил сценарий, в котором из этого получился бы отличный день, особенно для альбатроса, но она сказала:

– Ой, какой ты молодчина. А я и не знала, что в Британии они водятся.

«Сойдетитак». «Семейный дом», как он теперь именовался юридическим языком Стива Меллорса. Голубиный отдел мозга привел сюда ноги на автомате. Может, Винсу удастся поговорить с Венди – пусть притормозит с разводом, чтоб он не потерял вообще все, особенно достоинство.

В доме горел свет – да блин, что ж такое-то, а? За электричество по-прежнему платил Винс. Венди могла бы немножко смилостивиться – хотя бы выключателем щелкнуть. У нее-то работа есть – на полставки, но прекрасно могла бы выйти на полную, зарабатывать побольше, а не обирать до нитки его. (И половину его пенсии заграбастает! Это что, справедливо?) Венди работала в администрации местного колледжа, хотя, придя с работы, так театрально валилась на диван, будто голыми руками уголь с утра до ночи разгребала. («Я вымоталась, Винс, принеси мне просекко, а?»)

Винс заглянул в окно с фасада, но в щелочку между шторами, с палец толщиной, ничего не увидел. Вряд ли Венди там с новым мужиком – она бы наверняка миловалась в постели при мягком свете лампы или великодушном огоньке свечи, а не под жарящей на всю катушку пятирожковой люстрой из «Бритиш хоум сторс». Универмаг, может, и разорился, а их осветительные приборы доблестно тянули лямку. Вечер субботы, – не исключено, что Венди умотала в город и ушла в загул.

Винс прижался лбом к холодному стеклу. В доме стояла мертвая тишина. Ни щебета телевизора, ни истерического тявканья Светика.

– Винс!

Винс отпрыгнул от окна – а, нет, это всего лишь сосед Бенни. Бывший сосед.

– Друг, ты нормально?

– Хотел вот старые владения навестить.

– Мы тут по тебе скучаем.

– Да, я тоже по себе скучаю, – сказал Винс.

– Как дела-то? – спросил Бенни, участливо скривившись, точно врач перед смертельно больным пациентом.

– Да так, – ответил Винс, выжимая из себя добродушие, – не жалуюсь. – Столкновение с Венди ему уже не улыбалось, поэтому он прибавил: – Пойду, пожалуй. Увидимся.

– Ага, увидимся.

Винс заполз под затхлые простыни. Да, все-таки есть кое-что презреннее почти уже разведенного мужчины средних лет, который покупает рыбу к ужину в одно лицо, – почти уже разведенный мужчина средних лет, который тащит сумку грязного белья в прачечную самообслуживания. Служебная машина испарилась вместе со службой, собака – вместе с браком, а стиральная машина – вместе с домом. Любопытно, что еще у него отнимут.

Винс лежал без сна, пялясь в потолок. Только что опустели пабы – слишком шумно, не уснуть. Нервы трепал гром игровых автоматов в галерее Кармоди через дорогу. Галереей управляло все то же семейство. Каждый раз, проходя мимо, Винс видел жилистую дочь Кармоди – сидит в будке размена и, похоже, со скуки вот-вот окочурится. Раньше все это называлось «империей» Кармоди – потому только, что у него была не одна галерея и не в одном городе. Из четырех галерей империи не склепать, считал Винс. И где теперь тот Кармоди? Низложенным императором гниет в какой-то тюряге. «Взгляните на мои великие деянья, владыки всех времен, всех стран и всех морей!»[49] Стих Винс выучил в школе. Память у него прекрасная – что проклятье, а не дар. Кармоди правда выдаст имена? Низложит еще каких-нибудь императоров? Или только их лакеев?

Винс устал как собака, но сегодня, как и почти всякую ночь с переезда, сон ему, вероятно, предстоит мучительный и беспокойный. Обычно распорядок был такой: едва Винсу удавалось позабыть свои невзгоды и закемарить, его бесцеремонно будили чайки, исполнявшие ежеутреннюю чечетку на голландской черепице прямо у него над головой.

Винс вздохнул. Он уже скрепя сердце примирялся с мыслью, что, если не проснется, слез никто лить не будет. Да он и сам-то вряд ли огорчится. Упади он со скалы, как Лесли Холройд, на том месте, наверное, не появится даже букета сохлых цветов. По щеке скатилась слеза. Мне очень грустно, подумал Винс. Я очень грустный человек. Может, пора уже сворачивать эту лавочку.

Бис

– Как заделать ребенка монахине?

Финала этой шутки Гарри никогда не слушал, потому что ее зачин, раздававшийся из динамика за сценой, был сигналом ему: осталось пять минут, надо подготовиться, сейчас Баркли Джек выйдет со сцены за левые кулисы. Не преследуемый никаким медведем[50]. Баркли Джек и сам медведь. Едва уйдя со сцены, он требовал сигарету и джин – три кубика льда, плеснуть тоника. («И я говорю – плеснуть, пацан. Чтоб тоник только помахал джину издали, усек?») Еще Гарри готовил ему чистое полотенце – утереть пот с лица (и плеши) и салфетки для удаления грима. После этого Баркли неизменно требовался бургер. За бургером Гарри уже сбегал, и бургер разогревался в микроволновке, которую танцовщицы поставили у себя в гримерной, где без малейшего стеснения ходили полуголыми. («Гарри, застегни меня, будь добр?») Он для них был как щенок – занятный и ужасно милый, но совершенно бесполый. Иногда они снились ему ночами, но это были нехорошие сны.