Большое небо - [31]

Слово «эрзац» Гарри опознал – так говорила мисс Рискинфилд. Эмили ужасно обломается, когда узнает, что осенью мисс Рискинфилд не вернется в школу. Эмили была устрашающе умная. Читала «Улисса» и «Поминки по Финнегану» на каникулах «для развлечения». От шоу в «Чертогах» у нее бы волосы встали дыбом.

Кристал была умнее, чем полагала Эмили, – умнее, чем полагала сама. Например, круто, хотя и неохотно играла в шахматы, хотя всегда прикидывалась тупой. И надо нехило врубаться, чтобы переварить (скажем так) науку «чистого питания». Порой Кристал такое выдавала – можно подумать, защитила диплом по нутрициологии. «Понимаешь, Гарри, с витамином Б-двенадцать такая штука…» – и понеслась. Гарри считал, она «зажегши свечу, ставит ее под кровать»[46] – так мисс Рискинфилд говорила про него самого на последнем родительском собрании в прошлом триместре.

– Кровать мисс Рискинфилд, – ухмыльнулся отец, вернувшись домой. – Глаз бы порадовался.

Отец порой кошмарно пошлил. Видимо, считал, что от этого Гарри станет мужчиной.

– А ты хочешь, мась? – спросил Соня. – Быть мужчиной? А то это удовольствие сильно преувеличивают, уверяю тебя.

– Может, Полли Эстер? – предложил Соне Гарри (его несло). – Или Мать Има Чех? Филлис Тайн! Хорошее, кстати. Тебе подойдет, ты же сама оттуда.

(– Ты больно увлекся дрэгом, Гарри, – сказала Эмили. – Культурная апроприация, имей в виду. – Вот это она явно почерпнула у мисс Рискинфилд.)

Из гримерки Баркли Джека донесся грохот (что-то упало), а затем рев (рассвирепел хозяин гримерки).

Соня сигаретой указал на дверь и спросил:

– Эта сволочь опять тебя мордует?

Гарри пожал плечами:

– Да ничего.

– Он бесится, потому что его больше не кажут по телику, – сказал Соня. – И вдобавок он жирный пиздюк.

Если бы отец Гарри услышал, какие слова произносит Соня, он бы Соне, наверное, врезал. Отец и сам произносил ужасные слова, ничем не лучше тех, что сыпались из Сониных пухлых губ, но это как будто не считалось. Правила у отца были для других, особенно для Гарри.

– Потому что надо быть лучше, – объяснял отец. – Делай, что я говорю, а не что я делаю.

Гарри надеялся, что с Соней отец не повстречается никогда. Эти двое в одной комнате – не, в голове не укладывается.

Гарри опять постучался в гримерку и заорал:

– Две минуты, мистер Джек!

– Короче, будет тебе пакостить, – сказал Соня, вместе с Гарри выслушав сдобренный матерщиной ответ Баркли Джека, – напомни ему про Бридлингтон.

– Бридлингтон? – переспросил Гарри. – А что в Бридлингтоне?

– Что было, то сплыло, мась. Сам понимаешь – что было в Бриде, останется в Бриде[47]. Если то есть тебе повезет.

Погасли огни после номера пары певцов, мужа с женой, некогда выступавших от Великобритании на «Евровидении» (и проигравших, ясен пень). Господи, подумал Баркли, как будто в прошлое вернулся. Да в общем, и не как будто – в афише они так и значились, «Привет из прошлого», то есть опивки телевидения семидесятых и восьмидесятых. Тогда Баркли нравились эти времена, сейчас уже не особо. Имеются танцовщицы, которые взбрыкивают в такт, и чревовещатель с курицей вместо «куклы» (зовут Коко) – этот некогда рыскал по душепагубным коридорам детского ТВ. Какая-то глэмовая группа, которая выдала один хит – буквально один – и с тех пор так и выезжает на нем, сорок лет гастролируя по ностальгическим концертам. Фокусник – его прежде регулярно приглашали куда-то на телевидение… на ток-шоу? К Силле Блэк? Эстер Рантцен?[48] Баркли забыл. Фокусник тоже. Все думали, он уже умер. («Вот и я так думал», – сказал фокусник.)

И понятно, распроклятый Соня Кристи – вертит жопой, как третьесортная дива на рождественской елке. Любой мужик сблюет. Театр хотел сварганить шоу для всей семьи, но власти предержащие повелели предостерегать перед антрактом, что родителям детей, находящихся в зале, надлежит самим решать, стоит ли отпрыскам оставаться на второе отделение, потому как Баркли Джек «несколько скабрезен». Дирекция попросила его на дневных выступлениях «поумерить пыл». Сучары наглые, блядь. Баркли до лампочки – ясно же, что второй раз не придут. Все это шоу, весь этот сезон списаны в утиль, как реликвия Средних веков. И сам Баркли списан туда же.

Он возвысился. Он пал. Раньше не вылезал из телевизора, как-то раз выиграл приз «зрительских симпатий». Получал от поклонников сотни писем в неделю, вел «Субботний вечер в „Лондонском палладиуме“», встречался с принцем Уэльским. Дважды. Одно время у него была своя телеигра на Ай-ти-ви. И недолговечная викторина на Пятом канале, когда они только открылись. Конкурсанты звезд с неба не хватали – им не давались даже простейшие вопросы на эрудицию. (Вопрос: Как звали Гитлера? Ответ: Хайль?)

И посмотрите на меня теперь, думал Баркли. Гнида придонная.

(– А чего ты хотел, Баркли? – сказал его менеджер Тревор. – Крэк и несовершеннолетние девочки. Дорога к искуплению может затянуться.

– Слухи, Тревор, – отвечал Баркли. – Ничего не доказано.

И это же было в семидесятых, господи боже мой. Тогда все так развлекались.)

Снова зажглись огни. Баркли чуял, как предвкушение вздымается жарким паром и наполняет зал. Толпа сегодня собралась буйная – по звукам судя, парочка девичников забрела. В том-то и дело – он по сей день популярен, дико популярен, если этот зал о чем-то нам говорит. Почему до телевизионщиков-то не доходит?