Большое небо - [113]

– Праведный компромисс, – сказал Джексон. – Истина абсолютна, а вот ее последствия – отнюдь.

– Смахивает на псевдоаргумент, мистер Б.

– И тем не менее так обстоят дела. Поступаешь, как считаешь верным.

Она ненавидела его за то, что с ней он поступил так. И любила его за это. Где-то в глубине души она по-прежнему мечтала о том, чтоб он стал ей отцовской фигурой. Отцом, которого она никогда не знала. И за это она его тоже ненавидела.

И покрывать преступления им обоим, знамо дело, не впервой. Когда доктор Траппер убила тех двоих, которые похитили ее и детку, Джексон уничтожил улики, а Реджи соврала, хотя знала правду. Чтобы доктору Траппер, сказал Джексон, не пришлось жить с этим до конца своих дней. Так что Реджи давно уже в курсе, до чего легко перейти границу, отделяющую закон от беззакония.

Перед глазами внезапно встала эта картина – доктор Траппер шагает по дороге, прочь от дома, где лежат двое, которых она убила. Доктор Т. была вся в крови, несла детку на руках, и Реджи подумала тогда, какая доктор Траппер величественная – прямо героиня, королева-воительница. Две польки, сестры, стояли обнявшись, с вызовом глядя на тело Стивена Меллорса. У обеих прямые сильные спины танцовщиц. Героини – не служанки. Они были прекрасны. За мою сестру.

Много лет назад, когда Реджи спасла Джексону Броуди жизнь на железнодорожных путях, она думала, что он пребудет в ее власти, ее невольником, пока не отплатит добром за добро, пока не спасет жизнь ей, но все повернулось иначе. Это Реджи – его невольница. А теперь они навеки соединились в компромиссе.

– Праведном компромиссе, – напомнил он ей.

И, как сказала однажды доктор Траппер: «Есть справедливость, а есть закон. Какая связь?»

До того порочно, что праведно. Смахивает на название какого-нибудь кошмарного кантри, которое вечно слушает Джексон Броуди. Реджи понимала, что ей придется немало пошевелить мозгами, прежде чем она вновь вырулит на прямую дорогу.

Она полистала музыку на айфоне Ронни и поставила «Флоренс и Машину». Когда заиграл «Голод»[141], Ронни стала тихонько подпевать, а добравшись до второго припева, обе уже во всю глотку орали: «Нас всех терзает голод». А потом схватились за руки, и сжали кулаки, и торжествующе их воздели. Они были как Тельма и Луиза, что вот-вот дадут по газам и полетят с обрыва[142], только с обрыва они не полетят, они поедут домой.

Они – Кэгни и Лейси. Сестры Бронте. Близнецы Крей. Полицейские. Женщины.

– Так чё, до скорого, – сказала Ронни, высаживая Реджи в Лидсе.

– Ну знамо дело, – сказала Реджи.

Что бы сделала Татьяна?

– Мистер Броуди?

Сэм Тиллинг, рапортует по телефону.

– Здоро́во, Сэм.

– Но не очень здо́рово. Не знаю даже, как сказать. То есть знаю, просто…

– Ты давай не тяни.

– Наш Гэри, мистер Броуди. Он умер.

– Умер? От чего?

– От диабета, я так понял. В гостиничном номере – впал в кому и умер, утром его нашла горничная.

– А Кёрсти в это время где была? – спросил Джексон.

– Не с ним. Он был один. А миссис Рулькин – на Большой йоркширской выставке с сестрой и еще примерно тридцатью тысячами других людей.

– В какой гостинице?

– В «Мальмезоне», в Лидсе. Перед этим пил в баре. По результатам вскрытия, в крови высокая концентрация алкоголя.

– Уже и вскрытие провели?

Надо же, как быстро Гэри упаковали для вечного покоя.

– Ага, уже. Миссис Рулькин сказала. Смерть от гипогликемии. Списали на естественные причины.

– И я говорила: «Покупаешь даме пить?» Если ты дама, он говорил, весь собой доволен. Ой, я говорила, а ты шутник, я понимала. Люблю шутников. Мой отец был великий клоун цирка, хотя, если честно, не смешно. В России же. Мне водку. Пожалуйста. А ты не местная, да? – он спрашивал. Ха-ха. Да ты по-настоящему комик. Я сразу видела, я говорила. Спрашивала его, есть его жена, а он говорил нет. Я его спрашивала, есть его любовница, он говорил нет. Еще один или два стакана, я его вела за галстук в номер – бизнес-апартаменты, красиво, спасибо, – как собаку в поводке. Еще выпивали мини-бар. Смотрели телевизор, я говорила, не могла пропускать «Балкера». Он лежал кровать, стал побелеть, сказал: «Деточка, мне не очень хорошо. Сахар крови упал. Я, понимаешь, диабетик. Зря столько пил. Давай отдохнем минутку». И что, перестать веселить? – говорила я и садилась верхом, как будто я всадник, а он лошадка. (Секса не было, не беспокойтесь!) Нет, прошу тебя, деточка, правда, не надо. Голос слабый уже. Ему правда нехорошо. Тогда я набирала лекарство шприцем и тыкала его – тык! тык! – иголкой, и он говорил: «Нет, не надо, это что? Это же не инсулин? Мне сейчас нельзя инсулин, деточка». А потом он отрубался, а я слезала с постели и все подтирала. А потом сидела с ним. Бдение. Пока совсем не умер… Да, миссис Рулькин, совершенно точно. Мертвый. Последний поклон. Концерт окончен. До свидания! Соболезную и ля-ля-ля. Приятно вами сотрудничала, миссис Рулькин. Рекомендуйте меня своим друзьям.

Убей Будду [143]

– Тиару придется вернуть, – сказал Джексон.

– Видимо. И медового месяца жалко. Мальдивы. Мило, – печально сказала она.

– Может, Яго возьмет Уолдо?

– Или Лолло?

– Твое будущее у тебя в руках, – сообщил ей Джексон. – Это мадам Астарти так говорит.