Большое небо - [111]

– Чем помочь? – спросил он, когда они встретились в Лондоне. («Только мы вдвоем, пообедаем, – сказала она. – Будет хорошо».)

– Ну, я никак не решу насчет туфель, – ответила Марли. – Дотянула до последней минуты.

Для Джексона последняя минута была бы последней буквально – заскочить в обувной по пути в церковь, а не за месяц до бракосочетания.

– Можешь поехать со мной и помочь выбрать, – сказала она.

– Сомневаюсь, что от меня будет польза в смысле выбора, – ответил он, – но я с радостью за них заплачу.

Смелое предложение, как выяснилось. Стоили они немногим меньше штуки фунтов. За туфли! На вид неудобные.

– Ты уверена, что дойдешь в них до алтаря?

– Это как в «Русалочке», – беспечно ответила она, – пострадаю во имя любви всей моей жизни. Я знаю, тебе Яго не нравится – а мне да. И он хороший, по правде. Дай ему шанс, пап, – сказала она, когда они наконец ретировались с поля розничной битвы и пили чай с пирожными в «Ладюре» в Ковент-Гардене.

– Просто ты еще такая молодая, – беспомощно сказал он.

– А потом перестану быть молодой, и из-за этого ты тоже будешь переживать.

– Тогда я уже, наверное, помру, – сказал Джексон. – Вот Натан так считает.

Он смотрел, как она режет напополам нежное religieuse[137]. Мужественные пирожные выглядят не так.

Марли – умная девочка: частная школа, закончила бакалавриат, диплом по юриспруденции в Кембридже, планирует стать судебным адвокатом. Ей всего двадцать три, она слишком молода – рано ей остепеняться. Рано ступать на тропу традиции. Диплом, свадьба, дети.

(– А что плохого-то, господи боже? – спросила Джози; и спор вышел из-под контроля. – Ты что хочешь – чтоб она тусовалась на пляже на Бали или в тайском наркопритоне?

Разумеется, нет, однако он хочет, чтобы его дочь расправила крылья и чуть-чуть пожила. А лучше не чуть-чуть, а на полную катушку. Не опутанная чужими ожиданиями. Ожиданиями Яго. Ожиданиями свойственников.

– Прекрасно, конечно, что ты под старость стал феминистом, – съязвила Джози.

Да он всегда был феминистом! На такую несправедливость Джексон всерьез обиделся.)

Марли протянула ему кусок religieuse на вилке. Да, не мужественно, однако Джексон ел это пирожное в Париже, в Бельвиле, в кафе с Джулией, и от воспоминания сейчас вдруг затосковал по пыльным летним улочкам и вкусному кофе. И по Джулии.

– Пруст и его «мадлен», – сказала Марли. – В смысле печенье, а не подружка[138], – прибавила она. Марли всегда исходила из его невежества, еще прежде, чем ему выпадал шанс это невежество проявить. – Я от Яго без ума.

– Безумие – это ненадолго, – сказал Джексон. – Ты уж мне поверь, со мной тоже бывало. И кому нужно безумие? Безумие – то же сумасшествие.

Была без ума от жениха, миновал какой-то месяц – и вот она тащится к алтарю нога за ногу. Что лишь доказывает правоту Джексона. Безумие есть безумие.

А потом все неведомо как покатилось под откос, и нежная встреча папы с дочерью завершилась комплексным анализом политических пристрастий Джексона, его характера, его убеждений, и все это, насколько он понял, застряло где-то в непросвещенном прошлом.

– Да ты и сама непросвещенная, – возмутился Джексон (ну и дурак). – Тебе только кажется.

– Пап, ты какой-то луддит.

Но что, если луддиты всю дорогу были правы?

– Это ты просто психуешь напоследок, – утешил он; чем ближе церковь, тем больше они сбавляли шаг. – Со всеми невестами случается, я вот даже и не сомневаюсь.

Он и забыл, как сильно любит Марли. Не забыл – нельзя такое забыть. Она беременна, объявила Марли за religieuse. Джексон пришел в ужас. Еще одни ворота на дороге жизни захлопнулись у нее за спиной. Возврата нет.

– Тут полагается сказать «поздравляю».

– Ты слишком молодая.

– Пап, ты порой все-таки гад. Ты в курсе, да?

Да, подумал он. Чего, как выяснилось, его дочь не скажет жениху.

Она была такая прелестная. Кремовый шелк платья, нежно-розовые розы в аккуратном букете. Возмутительно дорогих туфель под платьем не видно – кто ее знает, может, у нее там резиновые сапоги? Кружевная фата на тиаре – алмазы и жемчуг, семейная реликвия, то есть, понятно, реликвия семьи Яго.

– Вдохни поглубже, – сказал Джексон. – Готова?

Готова бежать, подумал он, – песня «Дикси Чикс»[139]. Внутри, слегка фальшивя – трубы переводили дух, – уже похрипывал свадебным маршем орган.

Дочь споткнулась и замерла, ни шагу больше не сделала в этой своей дорогущей обуви. На губах играла легкая улыбка Моны Лизы – впрочем, кажется, не столько счастливое забытье, сколько застывшая гримаса паралитика. Спящая красавица. Женщина, что обернулась камнем или соляным столпом.

Джексону видно было, как Джулия, сидевшая на краю первого ряда, наклонилась и вытянула шею, надеясь разглядеть невесту. Вопросительно нахмурилась, и Джексон успокоил ее, обеими руками ненавязчиво показав «во!». Марли одолел легкий страх сцены, рассудил он. Уж кто-кто, а Джулия должна понять. Джексону видно было Натана, которого уломали надеть приличные брюки и полотняную рубашку, – сын сидел, неловко втиснувшись между Джози и Джулией, и, судя по наклону головы, смотрел в телефон. Сердце Джексона внезапно затопила любовь к сыну, к дочери, к анонимному