Большое кочевье - [26]

Очень удивился Николка этому сообщению и даже не поверил Ахане, полагая, что старик перепутал обычную школу-десятилетку с двумя институтами.

На следующий день, идя с Хабаровым по берегу моря, он не удержался и спросил:

— Слышал я, что ты два института закончил, правда это или нет?

— Это кто ж тебе успел сообщить? — с веселой улыбкой спросил Хабаров и вдруг, посерьезнев, сказал: — И правда и неправда. Второй, институт я еще не закончил, на четвертом курсе учусь. Зоотехником стать решил…

— А на кого учился в первом институте?

— Педагогом быть хотел.

— А чего же не стал им работать? Плохо, что ли?

— С пятого курса ушел, — Хабаров невесело усмехнулся и повторил: — Да, с пятого курса ушел. — И, словно опережая вопрос, который Николка готов был уже задать, торопливо сказал: — Конечно, жаль было. Но я поступил разумно. Какой из меня педагог? Идти на это место надо с любовью, по особому призванью: иначе будешь не учителем, а роботом, или, верней, попугайчиком, которого научили пересказывать прописные истины из учебников. Да, учительство — это призвание и, если хочешь, самосожжение, святодейство!

— Да-а, жалко-о… — подавленно сказал Николка.

— Что жалко? — не понял Хабаров.

— Жалко, что учился в первом институте зря, столько времени потерял.

— Отчего же зря? Ученье — свет…

— А что же ты в стадо приехал, в поселке ведь учиться легче?

Хабаров приостановился, предложил сесть на толстое, побелевшее от морской воды и солнца бревно. Минуту помолчав, напряженно морща чистый высокий лоб, грустно признался:

— Трудно мне в поселке, тезка, — там друзья-собутыльники, а я к этому зелью неравнодушен, проще сказать — горький пьяница… Да… Вот так. А здесь хоть и тяжело физически, но в духовном отношении полный порядок, нет никаких соблазнов. В ненастье и читать, и писать можно. Я уж четвертый год спасаюсь тут… Говорят, что пьянство — пережиток прошлого, — Хабаров саркастически усмехнулся, тряхнув непокорным чубом. — Все это в какой-то мере и так. Но главное — это слабость духа нашего. Взять, к примеру, меня. Вырос я без родителей в интернате на полном государственном обеспечении. Никакой тебе заботы о хлебе насущном, только учись — постигай формулы. Все хорошо в этом отношении. Но вот для уроков жизни не нашлось преподавателя. Сейчас мне ясно, что материально обеспечить ребенка — это не главное, а чрезмерно обеспечивать его — даже вредно. Главное — не отрывать его от той почвы, на которой он родился, в которую пророс корнями. И вообще, всякий человек должен сам себе хлеб добывать. Опека унижает человека. И если человек, которого опекают, не противится этому, значит, могут вырасти в нем и лень, и лукавство, и многие другие пороки. Ну, кажется, понесло меня… — спохватился Хабаров, поднимаясь с бревна. Но через несколько шагов он опять повернулся к Николке, неожиданно спросил: — А ты знаешь, что такое материя? — И, подняв камушек, тотчас же сам себе ответил: — Вот этот камень и есть материя, а точнее, частица материи. А материя вообще — это все, что мы видим вокруг себя — солнце, звезды, море, горы, облака, деревья.

Потом, часто слушая его бесконечные рассуждения на самые разные темы, Николка всякий раз удивлялся способности Хабарова рассуждать обо всем свободно. Рассуждения его были и умны, и логичны, в словах не было фальши, чувствовалось в них глубокое убеждение и горячий порыв. Николка с большим интересом слушал Хабарова, благоговел перед его знаниями.

Как ни интересен был Хабаров, но тянулся Николка больше к Косте. Он гораздо проще Хабарова, о чем подумал, то и сказал, всякое движение его бесхитростной души тотчас отражалось на лице его, как в зеркале. Если Костя сердился, то и лицо было сердитым, если радовался чему-то — широко улыбался. Разговаривал Костя с Николкой как с равным, на вопросы отвечал охотно и просто, без нравоучительного тона, но главное — он был заботлив и щедр, а эти два достоинства Николка ценил в человеке особенно.

Во второй половине мая снег в долинах почти весь растаял, озера очистились, но обширный лиман все еще оставался скован льдом. Правда, кое-где появились уже черные промоины. Однажды Николка, выйдя на лед лимана, стал с опаской простукивать перед собой палкой, чем вызвал смех пастухов.

— Не стучи, брат, не стучи, — успокаивающе сказал Шумков. — Морской лед крепкий, не то что речной. Он будет гнуться под тобой, но не сломается, а здесь он метровой толщины, на тракторе можно ехать.

По льду к морю в голубых желобах бурно текли светлые, как слеза, ручьи. Вода в них была до ломоты в зубах холодная, но вкусная необыкновенно.

С каждым днем все больше появлялось на лимане черных промоин, все звонче звенели ручьи, разрезая толщу льда. Потянулись на север гуси, следом густо повалила утка. Пастухи перестали есть оленину и медвежатину — перешли на дичь. Даже Николка приносил иногда двух-трех уток. Стрелял он уток на озерах, подкрадываясь к ним на четвереньках, макая колени в сырые мхи.

Массовый отел уже прошел. Телята, родившиеся две недели тому назад, стали стройными и симпатичными, они стремглав носились по пастбищу, часто терялись среди массы оленей, звонко аукали, разыскивая важенок. Важенки откликались им тревожным хорканьем. Были в стаде и только что родившиеся, еще не обсохшие телята.