Большое кочевье - [172]

Учиться, учиться, все время учиться, всю жизнь быть в трудовом и творческом напряжении всякому, кто смел взяться за перо в русской литературе. И Анатолию Буйлову тоже. Судя по письмам ко мне, всегда обстоятельным, раздумчивым, Анатолий понимает, что следующая книга его должна быть лучше первой, третья лучше предыдущей, и прочитанные мною отрывки из его новой книги подтверждают, что он уже многое преодолел в работе, текст его стал чище, слово плотнее, таежные картины все так же емко и точно написаны, как и в первой книге, но образы уже не случайно нахапаны, не от изобилия друг на дружку нагромождены. Уже есть отбор, уже работают не только внутренний слух и нюх, но и «ремесло» дает о себе знать, растет внутренняя культура. Ведь краски, выдавленные из тюбиков на полотно и размазанные по нему, пусть даже самые яркие — еще не картина.

Мне думается, обогащает молодого писателя дружба с прекрасным дальневосточным художником Павлишиным, общение со своими сверстниками по «литературному цеху», и — пусть редкие, но ценные — встречи со старшими, не один пуд литературной соли съевшими писателями.

Анатолий снова в тайге, на охоте, на промысле. Короток осенний и зимний день промысловика, долга ночь, много у него забот, хлопот и работы. Видел он и медведя, стрелял и по «тигре», которая «шалила» ночью на его стане, да, слава богу, промахнулся. Получил квартиру в Хабаровске, построил дом на любимой речке — притоке Амура, растит двух сыновей, собирается в Москву, на Высшие литературные курсы.

Пока все хорошо, все ладно. Становление писателя происходит основательно, спокойно, без истерических художественных вывертов и кавалерского кокетства молодого лауреата. Как живет, так и работает, по-хозяйски, прочно. Душевное и духовное здоровье в порядке, и с физической стороны со здоровьем тоже хорошо дело обстоит: не пьет, не курит, в беседе сдержан, рассказчик милостью божьей, «зажраться» не может уже потому, что всю жизнь добывал и добывает хлеб своими руками — хороший это стимул в работе, как глаголят современные производственники.

И все же, все же… Вот, закончив дела на стане и в избушке, снарядившись на завтрашнюю охоту, вытянулся он на деревянных нарах, устеленных сухой травой или хвойными ветками, закинул сильные, натруженные руки за голову. Пощелкивает печка. Шевелится во тьме отсвет золотым жучком. За окошком зимняя ночь, пространственный и загадочный таежный мир, за ним где-то города, люди…

О чем думает, о чем заботится молодой писатель в своем, отнюдь не постылом и не простом одиночестве? О семье? О детях? О любимой жене? Это само собой. А может, он думает о том, как постичь и разгадать этот притихший ночной мир? Как разрешить его противоречия и помочь сделаться человеку хоть чуть-чуть лучше, человеку, подзаблудившемуся в нем, в миру, в тайге человеческой?

Для этого надо непрестанно совершенствоваться, надо самому додуматься до того, что не всякая толстая книга есть роман, хотя и размыты его границы в нашей литературе, хотя и появлялись под видом этого емкого, величественного жанра скороспелые поделки и просто «кирпичи» чтива, словесное варево которых так точно и хлестко охарактеризовал еще Белинский: «Не воровано и не свое».

И может, в последнем проблеске сознания охотника, утишающегося глубоким сном, мелькнул не только огонь, лес, горы, зверье, оленье стадо, знакомые с детства картины вечного человеческого кочевья, но и возникнет образ женщины, так и не отстрадавшей до сих пор, благодаря гениальному перу и сострадательному сердцу Льва Толстого положившей свою нежную шею на холодный рельс, под неумолимо надвигающуюся, пыхтящую паром, грозную и грузную машину?..

И, может быть, послышатся чьи-то тихие шаги и мольба о помощи — это она, женщина, идет, крадется в сердце писателя, и чем он больше будет чувствовать ее человеческую боль и загадки бытия, тем настойчивей будет его тревожить этот «зверь», по заверению старшего по труду сотоварища, куда более опасный и сложный, чем «тигра», а «повязать» его, этого «зверя», на бумаге ой как сложно! В особенности нынешнюю, эмансипированную женщину, такую независимую, такую вроде вольную, в какую-то и ее передовому уму непостижимо тревожную даль устремленную, но во зрелости лет, как сто и двести лет назад, истово тоскующую по простой и тихой бабьей доле.

И может, пропадет у охотника сон, и метнется он к столу, засветит свечу и до нескорого, до неторопливого зимнего утра будет мучиться над бумагой, рвать и с досадой бросать скомканные листы, одолевая упорствующий «материал», истязая воображение, слух, сердце и поминая старшего товарища крутым, но, надеюсь, добрым словом: «А будь он неладен! Вон как хорошо мне жилось, писалось, премий дополна надавали, а он тут со своим словом, со своими женщинами! И ты готовься, говорит, всегда готовься к надсадному труду, если хочешь занять свое, пусть и скромное, место в литературе».

Он и сам, старший наставник, или, точнее, товарищ по литературному труду, стиснув от перенапряжения зубы, одолевает очередной перевал, повторяя про себя любимого своего поэта Петрарку: «И жизни нет конца, и мукам краю».