Большие Поляны - [38]

— Это еще вопрос кто глупой, а кто умной, — голос Тетеркиной вернул Уфимцева к действительности. — А если хлеб на трудодни поделить, сколько за него на базаре возьмешь? Разве по два рубля тогда обойдется? Посчитай, вся пятерка! Пошто я буду от пятерки отказываться, сообрази, если ты такая умная.

— Правильно! Раздать по трудодням весь хлеб!

Кричал Максим, кричала Дашка, кричали другие колхозники, — не поймешь, кто за, кто против. Уфимцев бил по звонку, кричал: «Товарищи! Товарищи!», но его не слушали. Он сел, повернулся к Торопову, нервно улыбнулся, будто извинялся за своих колхозников. Но тот взмахом руки успокоил его, дескать, ничего, подождем, пусть выговорятся.

И верно, через минуту-другую выкрики стали реже, люди начали успокаиваться.

И тут поднялся и вышел к трибуне Векшин.

— Товарищи колхозники! Мы с вами работаем вместе не первый год, вы знаете меня. Знаете, что Векшин вам худого никогда не хотел. Я сам колхозник с тридцатого года и колхозные интересы понимаю на собственной шкуре. Чему нас учит партия? Партия нас учит заботиться о людях, создавать им такую жизнь, чтобы люди не страдали из-за куска хлеба. Партия говорит: все у нас делается для человека, все делается во имя человека. Вот и давайте выполнять эти партийные указания! Есть у нас к этому возможность? Есть, товарищи! Нашими трудами в этом году получен небывалый урожай. Чей это хлеб? Наш с вами хлеб, мы ему хозяева. Как с ним поступить? А вот как. Первую заповедь колхоза — рассчитаться с государством по обязательным поставкам — мы, безусловно, обязаны выполнить, засыпать семена обязаны тоже. А остальной хлеб куда? Вот тут и надо идти на призыв партии. Что выгоднее во имя колхозного человека сделать: отдать зерно за бесценок государству или разделить на трудодни? Правильно ставят вопрос Анисья Тетеркина и Максим Уфимцев, брат нашего председателя — раздать надо хлеб колхозникам. По восемь кило обойдется, товарищи! Нельзя, чтобы у хлеба да без хлеба!

Собрание опять загудело, как плотина в водополье.

— Кому зерно собираешься продавать, Векшин? — спросил Торопов.

Его, похоже, вывела из равновесия демагогия Векшина.

— Как кому? Тому же советскому трудящему. Не в Америку же повезем зерно это или муку, в своем же государстве останется... А может, правительство и само будет закупать по рыночной цене.

— Ну! — возмутился Торопов и пошел было к трибуне. Но Уфимцев перехватил его, поймав за рукав.

— Слово предоставляется Василию Степановичу Микешину, председателю ревизионной комиссии колхоза.

Микешин не спеша поднялся на сцену, не спеша подошел к трибуне, провел ладонью по ее дощатому верху, поглядел в зал.

— Слушал я Петра Векшина, — начал он, — внимательно слушал. И хочу задать ему один вопрос... Помню, жили вы с матерью в батраках у Самоварова, ни лошади, ни коровы, даже избы своей не было. А теперь заместитель председателя артели, вон каким хозяйством ворочаешь, разве сравнишь с самоваровским? Выходит, ты был ничем, а стал всем. А кто тебя таким сделал? Советская власть! Так почему ты сегодня об этом позабыл? Вот мой вопрос!

— Самоваровский зять, потому и позабыл, — подсказала негромко тетя Соня.

Но Векшин услышал ее слова. Он вскочил, побагровев.

— Ты брось намеки эти строить! Отошло время приписывать людям разные связи. Я Самоварову был батрак, это все знают... А что касается моих слов и предложений, как коммунист, имею право высказывать свои мнения вплоть до Цека.

Уфимцев постучал по звонку. Векшин сел.

— Хорошо мы знаем, что ты коммунист, — продолжал Микешин. Он говорил спокойно, не повышая голоса, но сразу все стихало, как только он произносил первые слова. — И я коммунист, и Соня Пелевина коммунистка. Вот и давай по-партийному поговорим... К примеру, согласимся мы с тобой, разделим все зерно на трудодни, и повезешь ты его на базар, продашь по базарной цене. И потребуется тебе, скажем, купить топор. Ты приходишь в магазин. Топор по твердым ценам стоит полтора целковых, а продавец тебе говорит: плати пятерку. Понадобится рубаха, скажут, плати десятку, вместо трояка. Как это понравится тебе? А ведь ты нас к этому зовешь.

Уфимцев взглянул на Торопова. Тот весело подмигнул ему, сидел довольный, потирая руки.

— Давайте, дорогие товарищи колхозники, продадим хлеб государству. Тому, кто работал честно, за глаза и двух килограммов на трудодень... У нас должны быть одни интересы с государством. Мы — советские люди, и что колхозники, и что рабочие должны жить одной семьей.

— Голосовать! Голосовать! — понеслось со всех сторон.

Уфимцев поднял вверх руку, призывая к порядку.

— Поступило предложение голосовать... Кто за то, чтобы продать государству сверх плана двадцать тысяч пудов зерна?

Он отлично видел, что руки подняли почти все. Посмотрел на членов правления, и здесь голосовали все, кроме Векшина. Даже Гурьян Юшков поднял руку, хотя и глядел в стол.

— А кто против? — спросил Уфимцев.

Против было человек десять, в том числе и брат Максим. Тетеркина он не разглядел, тот скрылся за чьей-то спиной. Зато Дашка, подняв руку и повертев головой налево, направо, вскочила, стала спиной к президиуму и закричала: