Большие Поляны - [37]

— Разорит он нас, по миру пустит, — прогудела жена Тетеркина. — Жили без него...

— А ты бы, Анисья, помолчала, — крикнула тетя Соня. — Твой Никанор был больно хорош. Он не зорил...

Среди женщин поднялся шум, полетели взаимные упреки. Мужики молчали, не вмешиваясь в перебранку. Молчал и Тетеркин, втянув голову в плечи, поблескивая лысиной.

— Да, придется обойтись без зернофуража, — сказал Уфимцев, когда шум поутих. — Зато нынче у нас сена вдоволь, не как в прошлом году, скот голодать не будет.

— Интересно! — усмехнулся Векшин. — Очень даже интересно получается: то без зернофуража нельзя нам дальше жить, то без зернофуража хорошо проживем... Вот какой круговорот у нашего председателя!

Собрание вновь загудело, послышались возгласы: «Сено — это всем кормам корм», «Сенов нынче хватит...», «Хлеб государству». Уфимцев стоял, слушал гул собрания и не видел, как Векшин, сутулясь, опустился на стул, как Тетеркин глубже втянул голову в плечи.

Поднялся Герасим Семечкин, поправил галстук, потрогал усы.

— Разрешите слово сказать. Если так обстоит дело, если сеном хорошо запаслись, тогда о чем говорить, решать надо. Мы, строители, завсегда...

— Подожди языком молоть, — прервала его Дашка. — Людей сперва послушай, что люди скажут.

— А я не человек, что ли? — удивился Семечкин.

— Ты — правленец, — парировала Дашка. — Простые колхозники пусть скажут.

Герасим сел, обидчиво подергал шеей, словно ему стал тесен воротник рубашки.

Встал Дмитрий Тулупов. Он большой, кудлатый, как бывший большеполянский поп, и голос у него зычный, лесной, гудит, как колокол.

— Дай-ка я скажу... И вправду, что тут долго думать, граждане колхозники! В первый раз, что ли, нам хлеб сдавать. Каждый год сдаем, а с голоду ишшо не умерли. А нынче по два кило сулят дать, какого еще рожна надо?.. Вот мы с братаном пожили по городам, знаем, какая там жизня. За хлебом — беги, за картошкой — беги, за молоком — очередь. А у нас тут все есть, всего хватает. Товарищ из району правильно советует: сдать надо хлеб, пусть рабочие на здоровье едят да товаров побольше делают. А то вот ботинки до стелек износил, а других нету.

И он согнул ногу в коленке, взял в руки ступню в огромном рыжем ботинке, повернул ее, постучал согнутым пальцем по подошве, на которой зияла дыра. Кто-то из парней попросил: «А ты, дядя Митя, кальсоны еще покажи». Вокруг засмеялись. На них зашикали, замахали:

— Будя вам! Анна Ивановна сказать хочет.

И верно: Стенникова стояла, ждала, когда утихнет шум.

— Правильно говорит Дмитрий Иванович Тулупов, излишек зерна следует продать государству, от этой продажи нам прямая выгода. Я вот тут подсчитала. Если продать двадцать тысяч пудов, мы можем получить дополнительно на трудодень не меньше полутора рублей. Это, кроме аванса, товарищи! Значит, у нас в конце года будут гарантированных два рубля, да хлеба два килограмма. Когда мы с вами столько получали?.. И непонятно мне, почему некоторые противятся продаже зерна государству, польза от этой продажи несомненна.

Она посмотрела на Векшина, словно ждала от него возражений, и, не дождавшись, села.

— Ловко ты, Анна Ивановна, наши барыши подсчитала! — крикнула Тетеркина. — Ей что, — повернулась она к колхозникам, — жалованье идет, и не маленькое, проживет и без нашего хлеба. А вот как мы будем жить, ей не знобит и не чешется.

Стенникова вновь встала, лицо ее покраснело от обиды.

— К твоему сведению, я — член колхоза и работаю за трудодни, как и вое. Так что мне интересы колхоза и колхозников тоже не безразличны... И работаю я в колхозе не один год, как некоторые, а двадцать два года. Если подсчитать, то будет побольше, чем у тебя вместе с твоим мужем.

Она села, достала, нервничая, из пачки сигарету, но вспомнив, что курить на собрании нельзя, сунула ее обратно.

Женщины заволновались, стали упрекать Тетеркину:

— Зря, Анисья, зря плетешь... Анна Ивановна наш человек, она заботливая о людях.

— Анна Ивановна, — обратилась к ней тетя Соня, — не слушай ты ее, глупую. Они с Никанором завидные, все бы к себе во двор перетаскали, только волю дай, ничего не упустили бы. Жадные на чужое... А мы тебе верим!

Гнев тети Сони Уфимцев воспринимал, как свой собственный: Тетеркина незаслуженно обидела Стенникову. Он был еще мальчишкой, когда Анна Ивановна в сорок втором году, в числе эвакуированных из Ленинграда, появилась в их колхозе. В тот самый год, когда в Большие Поляны приходили извещения со страшными, пугающими словами: «убит, пропал без вести». В том же году, вскоре после приезда, Анна Ивановна схоронила на большеполянском кладбище своего семилетнего сына, — видимо, сказалась жизнь в блокадном городе, и не помогли маленькому Васе ни парное молоко, ни яйца. А в конце зимы она получила весть о смерти мужа, погибшего где-то под Синявином при ликвидации блокады.

Вначале она работала в Полеводческой бригаде, но трудно хиленькой бывшей трестовской машинистке тягаться с деревенскими бабами. Мать Уфимцева, Евдокия Ивановна, пожалела ее, поставила сперва учетчицей, а потом перевела в контору счетоводом, когда бухгалтер ушел на фронт. Анна Ивановна оказалась дельным и трудолюбивым человеком. Всю войну работала в конторе за троих, недосыпала, недоедала, делила все горести вместе с колхозниками. Здесь вступила в партию... Люди ее уважали, и, когда, после войны, все эвакуированные разъехались по домам, она осталась в колхозе. Видимо, не было у нее ничего более дорогого, чем колхоз, да еще память о погибшем муже, да деревянная оградка на могилке сына...