Большие неприятности - [2]
Но я лечу во сне. И сон раздвигает границы возможного: самолет странным образом истончается и слоями стекает с меня. Легко, безболезненно, тихо. Я сознаю невозможность происходящего и все-таки испытываю какой-то удивительный, не поддающийся оценке восторг.
Вот уже руки мои ощущают плотность живого воздуха, и плечи входят в его упругий поток... Больше не нужен искусственный горизонт, и указатель скорости ни к чему: я слышу шелест звезд и по ясному их звуку сужу о скорости — растет... уменьшается...
Осторожно!
Я опрокидываюсь на спину и лечу так: лицом к звездам. Странная мысль приходит в голову — вернусь, и меня обязательно спросят: где машина? Что отвечать? Усмехаюсь во сне и успокаиваю себя: больше половины, если не все, совершенные мною «геройства» были стимулированы страхом — а ну как спросят: «Почему вьшрыгнул, почему бросил машину?»
И меня прохватывает озноб: а вдруг не поверят? Как это самолет сполз? Какими такими слоями?
И окажусь виноват.
Ведь это так удобно — списать беду за счет летчика. Экипаж не подготовился должным образом... Командир корабля допустил преступную небрежность, за что и поплатился. Мертвые сраму не имут. Так говорится. Говорится легко, бездумно. Но так ли на самом деле?
Или живым спокойнее, когда виноваты мертвецы?..
Вот бы выскочить из сна. Я бы многое порассказал, как это бывает наяву. Но звезды не отпускают.
Звезды шелестят, подмигивают и тихонько кренятся: я оборачиваюсь лицом вниз, сжимаюсь, и покинувший меня самолет возвращается.
Натекает.
Материализуется.
Больше времени ни на что не остается: покачивающийся силуэтик в авиагоризонте, стрелочка указателя скорости, высотомер...
Немного позже приказываю себе: «Установи стрелку радиокомпаса на ноль. Проверь остаток горючего... Снижайся...»
Уходить от звезд не хочется, но время. Делаю, что положено, и неотступно, ежесекундно помню: внизу земля.
Притаилась и ждет.
Прощайте, звезды!
Будь милостивой, земля. Я иду к тебе на последнем горючем.
У вернувшегося из полета исчезают крылья, и земной груз с новой силой сваливается на плечи. Почему? Не знаю. Но это так. Всегда...
Сначала ничего не было, а потом я вдруг увидел: она тоненькая-тоненькая и будто вся на пружинках... и не просто двигается, а... переливается, как ручеек.
Жутко была она все-таки красивая, Наташка.
И я стал глядеть на нее, не отрываясь, пока не сделалось больно дьппать.
Потом, уже после физры, подошел и, как будто нечаянно, тронул. Она ничего, засмеялась и спросила:
— Ты почему такой несильный? Вот Фортунатов Митя — сильный!
И убежала, а я стал думать: при чем тут Фортунатов? Он — толстый и большой... Правильно. Но это необязательно, раз толстый, то и сильный... А еще бывает, хоть и сильный, да трус. Кто сказал, если толстый и сильный, значит, обязательно храбрый?
Так я шел по коридору, думал, а он — навстречу, Фортунатов. Идет, жует. Он всегда жует — яблоко или конфету... или пустым ртом жует.
— Эй, — сказал я, — жиртрест! Не лопни!
Но он даже не посмотрел в мою сторону, вроде не видел, не слышал. А я так понимаю: не желал слышать.
Как вы думаете, это приятно, если тебя не желают слышать?
И почему?
Может, он меня презирал? Но кто имеет право презирать человека, если тот не фашист, не предатель, не ябеда и не трус? Вот вопрос!
А может, Фортунатов считает, что я — трус? Но Колька Абаза никогда не был и никогда не будет трусом!
С этим я вошел в класс.
Ребята еще галдели, рассаживаясь по местам. Я сразу подошел к Митьке и спросил:
— По-твоему, я — трус? Да?
— Иди ты, — сказал Митька.
— Нет, ты скажи: я — трус?
И он не ответил!
А молчание что? Молчание — знак согласия! Словом, мне пришлось щелкнуть его по носу и предупредить:
— Смотри у меня!.. — Больше я ничего не успел сказать: вошла Мария Афанасьевна. Ее мы уважали, и потом у Марии Афанасьевны опять муж умер. Второй. Не хотелось расстраивать.
На уроке Наташка прислала записку: «Героический герой! С ума можно сойти — не побоялся пощекотать Митьке под носом! Ура!»
«Странно, — подумал я, — чего она из-за Фортунатова выступает?»
Потом, дома, я все старался решить: кого бы должна выбрать Наташка — Абазу или Фортунатова, если совсем-совсем по-честному?..
И получалось — меня!
Мне даже приснилось: Наташка на физре выводит меня из строя, за руку; поворачивает лицом к ребятам и говорит всем: «Я выбираю Колю Абазу, а Фортунатов — бабуин и обжора». В слове «бабуин» слышалось что-то замечательно пренебрежительное, хотя я и не догадывался тогда: бабуины — порода обезьян.
Но то было во сне, а на самом деле Наташа или не обращала на меня внимания или поддразнивала и по каждому поводу заводила: «А вот Митя!.. Фортунатов!! Митя!!!»
В конце концов вся эта музыка мне надоела.
И вот что я придумал: вырвал из нового альбома для рисования лист, толстенький такой, шершавый, и изобразил на нем маленькую стенгазету. Все чин чином: заглавия с завитушками, разные картинки, синий ящик «Для писем...» И раскарикатурил Наташку вместе с ее Митькой! Рисовать я будь здоров рисовал, да еще разозлился.
На другой день специально пришел в школу пораньше, прокрался в класс первым и прямо к Наташкиной парте приклеил свою газету. Наглухо. Был такой особенный клей авиационный
