Большевизм от Моисея до Ленина - [17]

— Боже мой, — он сразу согласился, — его нельзя упрекать, прошедшие с того времени четыреста лет — это большой срок. Но одно нельзя забывать: тогда народный инстинкт был более бодрствующим, чем сегодня. Повсюду царило недоверие по отношению к евреям. Продолжительное пристрастие Лютера, человека из народа, к евреям как раз отнюдь не говорит в его пользу; даже если учесть некоторую его оторванность от мира из-за пребывания в монастыре. Тут действует то же правило, что и везде: много учения портит зрение.

Все же: Лютер был великим человеком, гигантом. Одним ударом он пронзил сумерки; он увидел еврея так, как мы начинаем видеть его лишь сегодня. Только, к сожалению, слишком поздно, а также еще не там, где он действует вреднее всего: в христианстве, Ах, если бы он увидел его там, увидел еще в молодости! Он атаковал бы не католицизм, а еврея, стоящего за ним! Вместо того чтобы отвергать всю церковь вообще, он направил бы всю свою страстную мощь на истинных «мракобесов», темных людей, стоявших в тени. Вместо того чтобы преображать, приукрашивать Ветхий Завет, он заклеймил бы его как оружие антихриста. И еврей, еврей предстал бы в своей ужасной наготе, для вечного предупреждения. Он должен был бы уйти из церкви, из общества, из залов князей, из замков рыцарей, из домов горожан. Ведь у Лютера была сила, и мужество, и восхитительная воля. И никогда не дошло бы до раскола, никогда не дошло бы до войны, в которой по еврейскому желанию тридцать лет проливалась арийская кровь.

— И никогда, — подхватил я, — не дошло бы до того современного факта, что представитель установившейся в России кровавой еврейской диктатуры может весьма любезно пожимать руку высокопоставленному католическому епископу![113]

— Этим уже все сказано, — воскликнул он! — Тот, кто этого уже здесь не видит, тому за всю его жизнь не удастся открыть глаза. Рим должен быть дипломатичным? Не смешите меня! «Говорите только да, да — нет, нет, все остальное от лукавого». Пора сказать, как говорил Григорий VII, как говорили отцы церкви Иоанн Златоуст[114] и Фома Аквинский, как все настоящие христиане высокого уровня говорили! Рим должен «взвешивать», распределять вину правильно? И в конце он совсем не знает, где эта вина лежит высотой с гору? Торговец дешевыми товарами на мюнхенской ярмарке это знает! И еще как знает!

— Точно как еще во времена Лютера, — сказал я. — Тогда еврейская торговля индульгенциями, сегодня еврейская политика. Если кто-то с этим борется, то его закидывают упреками, мол, он хочет уйти прочь от Христа, к Вотану, или еще куда-то, черт его знает. Упрямцы, которые в сильном отчаянии теряют ориентир, могут схватиться, конечно, и за эту соломинку; но мы возражаем против такой глупости. В Христе, высшем проявлении мужественности, мы находим все, в чем мы нуждаемся; и если мы при случае однажды и говорим о Балдуре, то всегда при этом в нас звучит и радость, удовлетворение от того, что наши языческие прадеды уже были настолько христианскими, что заранее приняли Христа в этом идеальном образе. И Иуда, Локи, у них тоже уже был. Как его еще называли? Логе. Произнеси это по-французски, получится слово «ложа», и сразу обнаружится масон.

— Гуманист! — ударил он сжатым кулаком по столу. — Человек терпимости, «свободы, равенства, братства»! Крысолов баранов! Еврей как масон, который усердно учит мир тому, как можно строить из камня на открытом воздухе! Нет для него лучшего корма, чем умники, всезнайки, карьеристы. С тех пор, как существуют «логики», они толпами прутся к мастеру «логики». Уже Ульрих фон Гуттен[115] был в их числе. «Я решился на это!» — так чудесно он размахивал этим лозунгом повсюду вокруг.

— Нужно только спросить себя, — прервал я его, смеясь, — на что же он решился. Мне кажется: «быть глупцом на собственный страх и риск», как говорит Гёте. И так он тоже вместо настоящих мракобесов ловил ненастоящих. Почитайте только стихотворение, где он безмерно поздравлял курфюрста Альбрехта[116] с ужасными пытками и сожжением еврейского отступника Пфефферкорна[117]; и станет ясно, куда ветер дует. По какой причине Пфефферкорн обнаружил враждебное христианству содержание в отдельных еврейских религиозных писаниях, то ли из личной мстительности, то ли потому, что в нем, что даже вероятнее, еврейская злость переросла в волю к уничтожению вообще, в неограниченный инстинкт разрушения; тут не играет никакой роли. Он на самом деле поразил иудаизм в его самом чувствительном месте; и поэтому гуманист Гуттен на самом деле немедленно ударил его в спину. Само собой разумеется, любящий великолепие курфюрст Альбрехт тоже склонялся к гуманизму, что следует уже из его гуманного обращения с Пфефферкорном. Великий светоч Рейхлин[118] первым позаботился обо всем. Этот «лучший знаток еврейского языка в Германии» при всем своем самом большом желании не смог обнаружить в указанных еврейских религиозных трудах ничего серьезного, что было бы враждебно христианству, и поэтому со спокойной душой так их и оценил. «С тщательной добросовестностью настоящего ученого», как так же спокойно отмечает роскошный том «На заре реформации».