Больше не приходи - [2]

Инна, еще дрожа и вцепившись в куртку Самоварова, не удержалась, оглянулась на мертвого Кузнецова и вдруг рванулась к нему. Неужели только сейчас штуку заметила? Самоваров ее удержал:

— Ничего нельзя трогать!

Она удивленно подняла брови и пожала плечами, но снова обниматься с Самоваровым не стала. Она все оглядывалась на тот блестящий предмет, что лежал недалеко от вывернутой руки мертвеца. Это был широкий серебряный браслет с какими-то подвесками. Кузнецов никогда не носил ни браслетов, ни колец, ни серег, но эта побрякушка демонстративно мерцала рядом с его ладонью, будто он, падая, выронил ее. Самоваров не сводил глаз с Инны. Ее лицо выражало не испуг, а лишь тупое удивление.

— Валерик, — наконец решился Самоваров, — будь добр, спустись вниз и глянь, все ли там на месте и что поделывают. Ничего не говори пока. Дверь эту мы запрем на ключ. Хорошенькие же дела!

Он еще раз окинул взглядом мастерскую, но не заметил ничего нового и странного, кроме фигуры Валерика, послушно шаркающего к выходу.

— Дружок, — окликнул его Самоваров. — Ты бы хоть брюки надел, что ли.

Валерик удивленно посмотрел на свои худые голые ноги в расшнурованных кроссовках. А, черт с ними, с ногами! Тут такие дела. И ведь он знал, что вляпается! С самого начала знал.

Часть первая. СУББОТА.

1. Исторический аспект. Валерик

Валерик Елпидин не любил подарков судьбы и даже побаивался их. Это редко бывает в двадцать лет, но он был такой. Хотя страх его был скорее теоретическим. Нельзя сказать, что фортуна постоянно преподносила ему сюрпризы и искушала. Скорее наоборот, она и знать не хотела никакого Валерика. Единственным ее фокусом до сих пор оставалось то, что он, совершенно случайно забредя в зал городской выставочной галереи, увидел там знаменитого Игоря Кузнецова. Знал Валерик, конечно, что мэтр завтра открывает персональную выставку, но и мысли не было попадаться на глаза, заглядывать в рот — ни-ни!.. Случайность, и ничего более.

Валерик не представлял, каким бывал Кузнецов в подобных обстоятельствах в Центре Помпиду, в Монпелье, Осаке, Ингольштадте или Денвере, штат Колорадо. Может быть, сдержанно давал указания, прохаживался в смокинге, с мелькающей в дебрях бороды галстучной бабочкой — именно такая фотография вечно перепечатывалась в статьях о нем. Но здесь! Здесь он истошно кричал, гонял с места на место целую толпу помощников, сам бросался что-то двигать, беспричинно хохотал и требовал поминутно все переделать. Иногда он даже подбегал к какой-нибудь картине с кистью, невесть откуда взявшейся, тыкал, подмазывал, морщился, бросал, в конце концов, иссякшую краской кисточку и ловко правил коротким грязным пальцем. После этого он отбегал в угол, глядел, жмурил правый глаз и выкатывая левый, шипел, дышал тяжело и вдруг принимался орать, чтобы картину перевесили на другую стену. Короче, был великолепен.

В одну из таких пробежек взгляд Мастера упал на Валерика, замершего в благоговении (кажется, даже с открытым ртом). Мастер мгновенно оценил градус восторга ротозея и впихнул его в свою суетящуюся свиту. Валерик таскал картины, подметал опилки, бегал за сигаретами, клеил этикетки и совершенно ошалел от суматохи, стука и бешеных красок кузнецовских картин. Искусствоведы (бедные, косноязычные, немеющие вблизи чуда писаки!) именовали их то языческими, то космическими. Те самые кобальты и кадмии, которые Валерик ежедневно выдавливал из тюбиков и замешивал в робкие, немые грязи, у Кузнецова цвели, зияли бездонными глубинами и обдавали блаженством. Когда Валерик вытирал пролитый кем-то клей и не видел ничего, кроме грязного паркета, он все-таки — щекой! — чувствовал мощное сияние висящей рядом картины. Так чувствуют, не видя, жар печи. Даже ухо горело. Перед глазами плыли лупоглазые девы-купальницы, коровы в венках, ведьмы, пучины первобытных небес, какой-то корягообразный старец с фосфорными рогами и весь облепленный лягушками — Кузнецовские сюжеты. “Он гений, гений, — думал Валерик, восторженно размазывая клей. — Трусы, не говорят этого при жизни! Надо, чтобы он сначала умер, потом только посмеют, а ведь он — гений!”

Вечером безумного дня Валерик вдруг обнаружил себя — усталого, с дрожащими от голода и счастья коленками — в мастерской Кузнецова, среди ближайших приятелей гения: двух художников, пожилого столяра и кандидата исторических наук. Валерик со всеми вместе пил водку, хохотал, беспрестанно курил, и пьяный бес понудил его сбегать за своими работами и показать. Работы несвязно хвалили и столяр, и кандидат исторических наук, но главное, у Кузнецова сквозь хмельную муть невозможно красных глаз вдруг проступили пронзительные точки зрачков.

— Вот ты какой паренек! Вот какой! Третий курс, говоришь? Ка-акой паренек! — Кузнецов поглядывал на вкривь и вкось расставленные у стен Валериковы творения и хлопал автора по спине. Рука была горячая и тяжелая. От каждого хлопка в груди Валерика что-то тупо ухало (что-то небольшое, как бы на веревочке — сердце?) Он всегда знал, что талантлив, и никогда этому не верил. Теперь его хвалил полубог.

С этого и началось. Содрогаясь от сознания собственного нахальства, он все, что писал (а писал в горячке счастья много и отлично), таскал в мастерскую к гению, получал похвалы, а чаще едкие советы. Кузнецов слыл уже его покровителем. Сам Валерик трусливо не верил случившемуся. “За что? Со мной? Быть не может. Это кончится какой-нибудь дрянью, плюханьем в лужу, — обескураженно соображал он, но невозможное продолжалось, и скоро он ехал уже к Кузнецову в Афонино, а напротив на желтой скамье электрички сидела, провожая глазами столбы и облака, Настя Порублева.