Больше не приходи - [17]

Она обратилась к Семенову, который медленно шел мимо и явно хотел быть замеченным. Он охотно посмотрел Настину акварель.

— Да, хороший, — изрек он.

— Я вот уговариваю Настю остаться, а она что-то засобиралась, — продолжала Инна. — Художнику-то здесь простор. Вот той девушке в белой шляпе, я понимаю, будет скучно у нас. А вам тоже скучно?

— Что вы, что вы, — замахал руками Семенов и поспешно присел рядышком на траву. — Я давно не чувствовал себя так славно. Простота и свобода!

— Это оттого, что Он здесь, — в голосе Инны слышалась именно заглавная буква в слове “Он”. — Да и место колдовское; просто чувствуется, что здесь проходят силовые линии красоты. В таких местах закладывали раньше города, храмы. Знаете, Он шел по лесу, шел и вдруг почувствовал как бы толчок в грудь — Он мне сам рассказывал — и построил потом здесь, именно здесь, Дом.

— Дом тоже удивительный, — подпел Семенов.

— Он будто живой, правда? — Инна закинула голову. — “Прiемная” — сумятица, немного тревоги; мастерская — небеса; эта лестница — прямой путь, внутренняя — лабиринт. У нас как-то один философ здесь жил, — Фуртаев, может, знаете? — и все это так хорошо рассказывал. Я только позабыла.

— Удивительно, — непонятно о чем сказал Семенов. Но Настя его все-таки поняла. Во все глаза он смотрел на Инну из-за дымчатых стекол дорогих очков. Ах, как Настя знала, что такие взгляды означают! Она обычно злилась, когда так смотрели не на нее, а на других, но сейчас решила, что все справедливо. Удивительная эта Инна! Одни глаза чего стоят — внутрь, в темноту свою так и затягивают. Черный мед!

Настя закрыла коробочку с красками, собрала кисти, отошла выплеснуть воду из банки. Семенов завороженно сидел рядом с Инной, и у них был уже свой тихий разговор. Но Инна окликнула-таки уходившую Настю:

— Пообещайте мне остаться!

— Хорошо. Я остаюсь, — Настя помахала ей рукой совсем весело.

9. Исторический аспект. Инна.

“Кажется, тут получится”, — облегченно вздохнула Инна и посмотрела вслед Насте. Кто знает, вдруг эта девчонка сможет еще все исправить? Если бы! Похоже, надменная дурочка.

Инна давно уже стала делать то, что считала противным и недостойным. Например, подглядывать и подслушивать. В стене кладовки рядом с мастерской были щели и даже кстати вывалившийся сучок. Инна видела все, что произошло между Кузнецовым и Настей, и о ней подумала то же, что и Кузнецов, даже теми же словами: устраивается. И устраивается довольно грубо. Как это некстати. Кузнецов не любит ни пронырливых, ни корыстных; таких у него перебывало — легион, он их не жалел, ими не дорожил. Зато с влюбленными долго нянчился, утешал, помогал. Любил ли он сам кого-нибудь? Инна не знала. Может быть, в юности? Но тогда они не были знакомы. Она знала только, что он легко загорался, жадно приникал к каждому встречному пестрому цветку и тут же отлетал с грузом некоего нектара: женщины его вдохновляли и были как бы разновидностью, оттенком радости бытия (сортом много ниже живописи). И всё. Она, Инна, была иное, и с другими у него ничего подобного не было. Неужели все-таки кончилось? Ах, если бы он увлекся этой девчонкой! Инна видела его взгляд, когда он нынче писал — сразивший ее некогда взгляд-выстрел. А эта дура не влюблена. Конечно, дешевый молодой вкус. Если бы хоть чуть-чуть! Тогда бы можно было что-то спасти.

Когда они с Кузнецовым встретились, Инна была замужем за местным поэтом Чадыгиным, и это был счастливый брак. Сам Чадыгин, в ту пору цветущих средних лет, хотя и много тертый и повидавший, в предисловиях к своим сборникам любил перечислять свои 17 допоэтических профессий: от монтажника-высотника до парикмахера (через такелажника, повара, актера ТЮЗа, матроса на речном буксире и т. п.). На самом деле он провел этот романтический период своей жизни в многочисленных многотиражных газетах самых разных ведомств. Но поскольку был он по тогдашней моде “подснежником”, трудовая книжка его была полна наименованиями фиктивных рабочих профессий, так что юридически баснословный послужной список был безупречен. Парень он был бойкий, компанейский и писал сразу набело многометровые стихи на любую тему.

Однажды он проснулся знаменитым. В какой-то поездке, в какой-то Богом забытой кишащей тараканами гостинице Чадыгин повстречался с подающим надежды московским композитором Гицко, “и родилась песня”, как любили тогда выражаться журналисты. Гицко ехал на слет молодых корабелов, уже налялякал набивающуюся в шлягеры мелодию, но слов не было. Чадыгин же мог написать о чем угодно каким угодно размером, хоть гекзаметром о томагавках для слета юных ирокезов. За время, в которое соавторами была опустошена 0,7-литровая бутыль отвратительного вермута, он создал для Гицко свои знаменитые “Синие корабли”. По пьянке стих вышел даже хуже обычных чадыгинских, даже с синтаксисом не все было ладно, не говоря уж о совершенном незнании предмета, покоробившем корабелов. Но песню спела группа “Искатели”. Хорошо, бодро спела модными тогда ванильными тенорами. И страна запела «Синие корабли». Так Чадыгина нашла слава. Он моментально получил отменную квартиру, обильно печатался, ездил в престижные творческие поездки (в Прибалтику и в страны народной демократии) и бросил наконец сварливую жену-бухгалтершу. Он был прекрасен и счастлив. Однажды его пригласили выступить в молодежном литкружке. Там он, статный, громкоголосый, в лиловом замшевом костюме читал свои безразмерные стихи и подписывал направо и налево свои собственные книжки, специально для этой цели принесенные кружковцами. Одна начинающая поэтесса на прошлом заседании кружка не присутствовала, чадыгинскими сборниками не запаслась и автографа ей не досталось. Это и была Инна.