Больше, чем осень - [10]

— Таш... Смотри-ка, кто к тебе пришёл! Погладь маленькую, обними её. Вот так...

Таша лежала с котёнком в обнимку, глядя в потолок пустыми, тоскливыми, выплаканными глазами, а Алика не знала, что со всем этим делать, как выпутаться, вырулить на ровную дорогу, вернуть всё в нормальную колею.

— Таш, мёда хочешь? Вкусный — с ума сойти можно!.. А может, чая с мелиссой? Марина мне сбор какой-то травяной дала, говорит — очень полезный... Попробуем? М? — Видя, что ничего не помогает, Алика со вздохом присела рядом, нежно запустила пальцы между прядками волос девушки. — Ташенька... Ну, что мне сделать, скажи? Я всё сделаю. Всё, что ты хочешь.

— Всё? — еле слышно слетело с губ Таши.

— Да, — кивнула Алика.

— Тогда возьми эти таблетки. Прими их.

У Алики вырвался усталый вздох.

— О Господи... Вот же втемяшила ты себе в голову эти таблетки! Сами купим. Деньги найдём.

Губы Таши покривились, на лице снова застыла бескрайняя боль, от которой Алике самой зверем выть хотелось.

— Таш, ну пойми меня, я не хочу быть Регине ничем обязанной. Сегодня она говорит — ничего не надо, а завтра может всё переиграть. Я знаю её, а ты — не знаешь. Это совсем не тот человек, от которого мне хотелось бы принимать помощь и хоть каким-то малейшим образом зависеть.

Таша долго молчала, а потом приподнялась на локте и дотянулась до телефона, лежавшего на столике. Алика не успела его выхватить — та уже набрала номер. Откуда она его только знала?!

— Регина, это я, Таша. Племянница Алики. Она не хочет брать от вас лекарство. Я дословно передала ей всё, что вы просили, но она — ни в какую... Хорошо, даю.

И Таша протянула аппарат Алике. Та, в бешенстве от этой выходки, лишь бессильно погрозила кулаком. Но трубку взять пришлось.

— Аль, если на себя плевать, так хоть девочку пожалей, — сказал в динамике знакомый, но как будто чуть усталый и грустный голос. — Она любит тебя.

Алика, закрыв за собой балконную дверь, скользила взглядом по золотым клёнам во дворе, ронявшим листья на газон. Безмятежное небо раскинулось над городом. Стоял чудесный денёк бабьего лета.

— Я знаю, — ответила Алика, после того как дверь закрылась. — И я её люблю.

Негромко, но твёрдо отчеканивая каждое слово, Регина сказала:

— Ты нужна ей. Не ради себя — ради неё уйми свою гордыню. То, что мы с тобой — «бывшие», вовсе не означает, что я не могу тебе просто так, по-человечески помочь. Ничего взамен мне не надо, не бойся. Назад я «Тагриссо» всё равно не возьму, делай с ним, что хочешь. Если тебе так принципиально важно поступить наперекор мне, то сейчас — так, на минуточку — немного не та ситуация, чтобы демонстрировать свой норов. Ты не одна, у тебя — девчонка, по сути — ещё птенец не оперившийся, и ты должна сделать всё, чтобы ей не пришлось тебя хоронить. Даже если ради этого надо засунуть свою гордость сама знаешь куда. Я видела вчера её глаза — они красные, не просыхают от слёз. И сейчас по голосу слышно было, что она плакала. Может, хватит доводить её? Ты вот всё на меня бочку катишь, мол, такая я и сякая, а сама-то — тоже тот ещё подарочек. Я — ладно, со мной можно не церемониться, я не нежная фиалка. Но её расстраивать не смей. Да, она большая девочка — справится сама, если жизнь, не дай Бог, прижмёт, но лучше бы до этого не доводить. Ей нужна рядом живая, дееспособная мама...

— Тётя, — проронила Алика, раздраконенная, раздавленная, исхлёстанная этими суровыми, жёсткими, но — она не могла этого не признать — справедливыми словами.

— Ну, пусть тётя, неважно. Ты суть ухватила, родная? Не дай Бог, если ещё хоть одна её слезинка упадёт из-за тебя — ну, держись у меня, мать... Получишь по самое не балуйся! Ну, всё. Дай ещё ей трубочку напоследок.

Клёны остались за стеклом балконной двери и паутинкой тюля, но жёлто-яблочный свет погожего осеннего дня сочился в окна. Лицо у Алики сейчас, наверно, было ещё то... Таша, прижимая к себе Оливку, опять роняла слезинки — виноватые. И бровки жалобно-испуганным домиком, от одного вида которых сердце таяло, хотелось обнять и всё простить.

— Аль... Не сердись, что я так сделала. Прости меня...

Алика молча передала ей телефон, и Таша, одной рукой приложив его к уху, а другой держа у своей груди Оливку, проронила:

— Да...

Алика стояла у окна в яблочно-сентябрьских лучах. За спиной падали лёгкими, шуршащими осенними листьями слова с длинными паузами:

— Да... Хорошо. Спасибо большое... Угум... Спасибо ещё раз... И от меня, и от Али. Да... Обязательно. До свиданья...

Настала тишина. Алика обернулась. Телефон уже лежал на столике, а Таша сидела всё такая же виноватая, смущённо-печальная, гладя Оливку и как бы прикрываясь ею.

— Аль... Не сердись, пожалуйста.

Алика вздохнула, присела рядом, почесала котёнку за ушком. А ушко племянницы поцеловала.

— Ну, как я могу на тебя сердиться?

Она не стала спрашивать о содержании пауз между словами. Разговор с кирпичной тяжестью огрел её, пришиб, пропесочил. Нутро горело, зудело, надламывалось. Да, она опять проиграла Регине, та опять морально «сделала» её своей железобетонной логикой. Но вместе с тем из души что-то ушло... Давняя заноза, засевшая в глубине, рассосалась. Не было привычного бессильного бешенства и мучительной изжоги уязвлённого самолюбия. Она проиграла, но светлый день бабьего лета шептал кленовыми губами, что это правильно, что так и должно быть.