Большая Полянка. Прогулки по старой Москве - [27]

Здесь старые дубы и клены

Великую память хранят,

Здесь Сталин прошел, окруженный

Веселой ватагой ребят.

И уж совсем в контексте времени – рапорт директора Кс. Ивановой в газете «Рабочая Москва»: «Первоочередная наша обязанность – ликвидировать последствия вредительской работы врагов народа, орудовавших в парке. Враги народа запутывали хозяйство и планирование, разбазаривали государственные средства, тормозили рост и развитие парка».

«Объекты» борьбы были весьма разнообразны. От бухгалтеров до графолога Л. Кожебаткина, который по почерку и по линиям ладони угадывал прошлое, предсказывал будущее и определял характер.

Промысел его закончился плачевно. Наркомпрос постановил: «хиромантия Кожебаткина ничего общего с наукой не имеет и является обманом населения». Самого графолога арестовали.

А в остальном парк (получивший имя Горького за то, что писатель посадил на здешней клумбе несколько цветочков, привезенных с личной дачи) славился как место чудное, и москвичи его любили. Здесь катались на коньках. Здесь был самый лучший в городе кинотеатр. Здесь танцевали. Пьянствовали в ресторанах. И даже – экое барство – действовал в том парке штат посыльных, которые за незначительную плату разносили письма и цветы.

«Парк вошел в плоть и кровь пролетарской Москвы, стал ее неотъемлемой частью», – писала «Правда». И в этом случае была действительно права.

Разумеется, находились и недостатки. Например, стертые зеркала в «Комнате смеха». Или устрашающие лозунги вроде «Превратим парк в кузницу выполнения решений съезда профсоюзов».

«Что может быть печальней такой перспективы! – ерничали Ильф с Петровым. – Как это нелучезарно! Какое надо иметь превратное понятие об отдыхе, чтобы воображать его себе в виде кузницы. Хотя бы даже кузницы выполнения решений».

Эти мастера сатиры вообще были охотники побрюзжать по поводу главного парка государства: «Великолепна, например, идея организации Центрального парка культуры и отдыха для московских пролетариев. Превосходна территория, отведенная под этот парк. Велики траты на его содержание.

Но почему на иных мероприятиях парка лежит печать робости, преувеличенной осторожности, а главное – самой обыкновенной вагонной скуки?»

Действительно, «в лучшем и самом большом парке нашей страны, куда приходят сотни тысяч людей, есть два аттракциона: ярмарочное перекидное колесо и сенсация XIX века – спиральный спуск. Впрочем, если хорошо разобраться, то не очень он уж спиральный и вовсе не какой-нибудь особенный спуск. В сооружении его сказалась та робость, которая так свойственна парковым затеям. Спирали спуска сделаны такими отлогими, что вместо милой юношескому сердцу головокружительной поездки на коврике (в XIX веке это называлось сильными ощущениями), веселящаяся единица, кряхтя и отпихиваясь от бортов ногами, ползет вниз и прибывает к старту вся в поту. И только крупный разговор с начальником спуска дает те сильные ощущения, которые должен был принести самый спуск.

Аттракционов в парке меньше, чем было в год его открытия».

Особенно звездных соавторов расстроил демонтаж уже упоминавшейся комнаты с крутящимися стенами, полом и потолком: «Куда, кстати, девалась «чертова комната»? То есть не чертова (черта нет, администрация парка это учла сразу, – раз бога нет, то и черта нет), а «таинственная комната»?

Комната была не ахти какая, она не являлась пределом человеческой изобретательности. Но все же оттуда несся смех и бодрый визг посетителей. Она всем нравилась. А ее уничтожили».

Видимо, Ильфа и Петрова связывало с тем аттракционом что-то личное.

* * *

Впрочем, эти недостатки только подчеркивали благополучие сего культурного объекта. И в 1947 году вышел указ Президиума Верховного Совета СССР «За образцовую работу по культурному обслуживанию населения столицы наградить Центральный парк культуры и отдыха им. Горького орденом Ленина».

В общем, заслуженно. Парк со своей задачей справлялся. Да и не мог не справляться. Вечный праздник в самом центре города, но на природе – этого достаточно, чтобы завоевать у москвичей искреннюю и беззаветную любовь. Юрий Трифонов писал: «Это вот что: шаркающая толпа на знойном асфальте, гул голосов, клочья музыки отовсюду, ее пух, ее сор, музыкальные перышки летают в воздухе, невидимые оркестры где-то выбивают свои перины, обертки мороженого под ногами, в урнах сам собой загорается мусор, растекание толпы, человеческий вар в лабиринтах аллей, краткие спазмы, тугая пульсация, запахи листвы, сигарет, потных тел, шашлыков, гниловатой воды пруда, вокруг которого валунами сидят бетонные лягушки, тихая поднебесная жизнь гигантского колеса, закупоренные в люльках счастливцы, чье-то бормотание в микрофон, хохот перед зеркалами, в которых страшно себя узнать, гром динамика над площадкой, охотничий бег милиционера, ныряющего в толпе, постепенная тишина, шепот деревьев, одинокие озабоченные собаки в пустынных аллеях, запах реки и лип, из-за куста рябины выпадение серолицего человека со спущенными штанами, хлопок выстрела, надвигается вечер, прохладой дышит овраг, лучше обойти его стороной, все это неизведанный континент, здесь есть свои джунгли, свои пещеры, свои коварные туземцы, добрые незнакомцы, здесь сочится, пресекаясь, чахлым ручейком мое детство».