Большая Полянка. Прогулки по старой Москве - [19]

Если у меня есть дар, который следует уважать, то, каюсь перед чистотою Вашего сердца, я доселе не уважал его. Я чувствовал, что он у меня есть, но привык считать его ничтожным… Пишу все это для того только, чтобы хотя немного оправдаться перед Вами в своем тяжком грехе. Доселе относился я к своей литературной работе крайне легкомысленно, небрежно, зря. Не помню я ни одного своего рассказа, над которым я работал бы более суток, а «Егеря», который Вам понравился, я писал в купальне! Как репортеры пишут свои заметки о пожарах, так я писал свои рассказы: машинально, полубессознательно, нимало не заботясь ни о читателе, ни о себе самом».

Да еще и друг Лейкин его понукал: «Писать нужно больше, одно скажу. Надо выгнать из себя ленивого человека и нахлыстать себя. Ведь нахлыстываю же себя я. Вы говорите, надо читать, заниматься наукой. Ничего не значит: я и читаю, и занимаюсь наукой, слежу даже за успехами медицины по медицинским журналам, не бросаю следить за моей любимой археологией, и все-таки, нахлыстав себя, пишу ежедневно».

Можно сказать, что именно на Якиманке произошло крещение Чехова в писатели. Ведь поселился он здесь, все же будучи врачом. Сетовал в одном из писем: «Пишу и лечу. В Москве свирепствует сыпной тиф. Я этого тифа особенно боюсь… Предлоги для заражения на каждом шагу… Сегодня вечером ходил к девочке, заболевший крупом, а ежедневно бываю у гимназиста, которого лечу… от оспы».

Но зато в этой квартире у Антона Павловича был «отдельный кабинет, а в кабинете камин».

* * *

Вскоре, однако, Чехов съехал и отсюда. Он давно мечтал об этом и писал своим приятелям: «В первой половине мая я, кажется, переменю квартиру. Если это случится, то мой адрес можете искать в „Будильнике“ или же в любой аптеке. Не подумайте, что мой адрес имеется как лекарство. Дело в том, что в аптеках есть список врачей и их адресов, а я, представьте, врач».

Наконец, переезд состоялся. Да не простой, а в Бабкино, на дачу. От бабкинских вакаций Чехов пребывал в редкостном восторге. Писал своему другу, архитектору Федору Шехтелю: «У нас великолепно: птицы поют, Левитан изображает чеченца, трава пахнет… В природе столько воздуха и экспрессии, что сил нет описать… Каждый сучок кричит и просится, чтобы его написал Левитан».

Брат же Чехова, Николай Павлович, художник, написал здесь полотно «Усадьба Бабкино». А Левитан – картину «Река Истра». Исаак Ильич был вообще довольно популярным персонажем бабкинского быта. Чехов прикрепил к его дверям собственноручно изготовленную вывеску: «Ссудная касса купца Левитана». А один из бабкинских гостей сложил в честь живописца целое четверостишие:

А вот и флигель Левитана,

Художник милый здесь живет,

Встает он очень-очень рано,

И, вставши, тотчас чай он пьет.

Да и Антон Павлович, будучи исключительно прозаиком, не удержался и посвятил Бабкину одно из своих редких поэтических произведений:

Милого Бабкина яркая звездочка!

Юность по нотам allegro промчится:

От свеженькой вишни останется косточка,

От скучного пира – угар и горчица.

Чехов, без сомнения, почувствовал себя словно в раю – после якиманских-то стеснений.

* * *

Кстати, по иронии судьбы именно в этом доме жил впоследствии не менее маститый литератор – Осип Мандельштам. Правда, мандельштамов быт был много хуже чеховского. Супруга поэта писала: «Зиму 23/24 года мы провели в наемной комнате на Якиманке. Московские особнячки казались снаружи уютными и очаровательными, но изнутри мы увидели, какая в них царит нищета и разруха. Каждую комнату занимала семья во главе с измученной, но железной старухой, которая скребла, чистила и мыла, стараясь поддержать деревенскую чистоту в запущенном, осыпающемся, трухлявом доме. Мы жили в большой квадратной комнате, бывшей гостиной, с холодной кафельной печкой и остывающей к утру времянкой. Дрова продавались на набережной, пайки исчерпали себя, мы кое-как жили и тратили огромные деньги на извозчиков, потому что Якиманка тогда была концом света, а на трамваях висели гроздьями – не вишни, а люди…

Зима на Якиманке была единственной в моей жизни безрадостной порой. От стен, что ли, шел мертвящий дух или сами мы потеряли способность радоваться, что я не запомнила никакой дури, которая нас тешила всегда и всюду. Зато я запомнила, как, возвращаясь поздно вечером от Нарбута в пустом трамвае – пустыми они бывали только к ночи, – мы вдруг заметили, что вагоновожатый остановил вагон в неурочном месте и выскочил на мостовую. Он вернулся с газетой: экстренный выпуск – смерть Ленина».

Впрочем, и сам Осип Эмильевич не был в восторге от якиманского жилища: «Хозяин моей временной квартиры – молодой белокурый юрисконсульт – врывался по вечерам к себе домой, схватывал с вешалки резиновое пальто и ночью улетал на «юнкерсе» то в Харьков, то в Ростов.

Его нераспечатанная корреспонденция валялась по неделям на неумытых подоконниках и столах. Постель этого постоянно отсутствующего человека была покрыта украинским ковричком и подколота булавками.

Вернувшись, он лишь потряхивал белокурой головой и ничего не рассказывал о полете… Рядом со мной проживали суровые семьи трудящихся. Бог отказал этим людям в приветливости, которая все-таки украшает жизнь. Они угрюмо сцепились в страстно-потребительскую ассоциацию, обрывали причитающиеся им дни по стригущей талонной системе и улыбались, как будто произносили слово «повидло».