Большая Ордынка - [56]

Анна Каренина из Черноморки

За стеной девочка Аня зубрит геометрию.

— «Величина угла не зависит от длины его сторон», — медленно произносит она.

А я смотрю на портрет. Он висит в комнате, где я живу. Это увеличенная фотография женщины с остановившимся взглядом. Красивое лицо, правильные черты, может быть, слишком тяжелый подбородок — тяжелая южная красота. Такие лица встречаются на Кубани. К портрету приколот черный бант.

Эта женщина бросилась под поезд.

— «…Биссектрисой называется прямая, делящая угол пополам», — заучивает девочка.

Ее звали тоже Аней. Это мать девочки.

Шум поезда каждый раз заставляет меня вздрагивать. Железная дорога проходит где-то совсем рядом. Стук колес отдается у меня в висках. Лучше бы закрыть окно. Оно выходит во двор. Обычный южный дворик, весь заплетенный виноградом. Огромные багровые кисти «изабеллы».

Осень. И потому так хрустален воздух и слышен каждый звук.

В маленьком промысловом поселке, недалеко от Краснодара, я в командировке.

Меня устроили в этом доме вместо общежития. Сказали: «Хорошие люди, тихо».

Тихо. Но шум поезда… Как можно привыкнуть к нему?

— «…Через точку, взятую вне данной прямой, можно провести только одну прямую, параллельную этой прямой», — раздельно и бесстрастно повторяет девочка.

Евклидова аксиома. Непересекаемость двух параллельных. Но в пространстве Лобачевского они пересекутся в бесконечности и разбегутся в бесконечности и пространстве Римана. Вот условность истин.

«Хорошие люди, тихо…»

А поезд пройдет — рельсы гудят, как струны. Ровные рельсы.

Усвоила ли девочка Аня, что параллельные рельсы пересеклись? У нее такие же, как на портрете, черные остановившиеся глаза.

— И глаза не зажмурила, как живые смотрели… — говорила мне бабушка. — Книга ее натолкнула. Все книгу она эту читала, «Анна Каренина». А что было промеж ними общего — ничего, только что имя. Аня — трудовая женщина, девчонкой ушла на фронт, с орденом Отечественной вернулась. С мужем честно жила. Та ведь никого не жалела, а моя всех… оттого и погибла.

Бабушка, мать покойной, женщина удивительная. Ни разу я не слышала, чтобы она повысила голос. Чуть свет — уже при деле и трудится допоздна. Старая, но хороша, как икона. Смотрела бы на нее не отрываясь.

Когда приезжает дедушка, вся светится добротой и радостью. Не знает, куда усадить его, чем накормить.

Старик работает сторожем на бахчах. Приедет, привезет мешок арбузов.

— Праздник у нас. Дедушка приехал. Попробуйте наш калмыцкий чай. Дедушка у нас только калмыцкий любит.

Старик колготной. Подвыпьет и морочит ей голову. А она только лаской с ним, только лаской.

Дедушка похож на старого казака с картинки — усищи, да и брюки широки, как шаровары.

— Он у меня хозяйственный, — говорит бабушка. — Весь сад его рук дело. Кухоньку выстроил. Все умеет. Только старенький теперь стал. И горе его сломило. Внучек должны воспитать, в люди вывести. Старшая у нас уже в институте. Оставила их нам она… — вздыхает бабушка.

Я никогда сама не расспрашиваю ее, но о чем бы ни заговаривала со мной бабушка, неизменно она возвращается к этой трагедии.

Несколько раз в дом приходил зять — муж покойной.

Первый раз даже напугал меня. Вошел ночью в мою комнату и стал рыться в комоде. Я проснулась, спросила, кто это?

— Не бойтесь, — ответил он. — Хозяин дома.

Забрал какие-то вещи и ушел.

Утром бабушка извинялась:

— Он у нас неотесанный.

Как-то он зашел днем. Упитанный, плотный, большеносый, широкоскулый, удивительно непривлекательный.

Бабушка, как бы оправдываясь, говорила:

— Конечно, Ане он не пара был. Она у нас красавица. Но что поделать, с фронта любовь пошла. Мы не хотели…

Стук колес каждый раз пугает меня.

А бабушка не замечает. Как можно привыкнуть? Но может быть, просто горе не выходит у нее из головы?

— После войны она домой вернулась. Он еще мужем не был, в армии еще оставался. А как демобилизовали его, — прямо к нам. У нее ухажеров — отбоя нет, а он щупленький, худенький такой, носище здоровый… Это уж она его как борова откормила. «Распишемся, — ей говорит, — и все. На фронте вместе были, мне, кроме тебя, никого не надо». Ну и тут она его пожалела… как на фронте. Ведь все это у нее от жалости получилось. В саперах он был, каждый раз рисковал. Вот она и сошлась с ним на войне.

Жалостливая она у нас. А он не такой, не пожалел нашу Аню. Да и дочек своих не жалеет. Помогать не хочет. Все на нас легло. А девчонкам и платьице надо, и туфельки. А что у нас с дедушкой? Только пенсия его одна. Вот и крутишься целый день, то — перешьешь, то — заштопаешь. Дедушка в сторожа пошел, индивидуальные бахчи сторожит. Тоже приработок, и арбузы едим. Виноград свой, огородик. Кое-как переворачиваемся.

— Но почему же вы не заставите его помогать дочкам? Что у него, новая семья?

— Помогать, говорит, не могу. Самому не хватает. Он ведь в заочном учится. Вот, говорит, окончу институт — тогда. Женщину себе завел после Ани. У нее живет, в соседней станице, а жениться не хочет. Говорит: не женюсь, такой, как Аня была, мне не найти. Как пол-литра выпьет — плакать начинает, все вспоминает, как она на фронте его жалела.

Вечерами бабушка любит поговорить со мной. Сидим с ней в кухоньке, она рассказывает: