Большая охота - [21]

Глава 8

Нервное напряжение, в котором оба доктора находились последние часы, сменилось закономерной апатией. Практически весь путь домой они продремали под негромкий мерный цокот копыт, а, уж добравшись до обволакивающей неги диванов, отдали достойную дань объятиям Морфея. Тем более что домработница ещё накануне была награждена внеплановым выходным, и друзья были избавлены и от ее сердобольных охов и ахов, и от допроса с пристрастием на правах домоправительницы со стажем. Проснулись они почти одновременно благодаря бодрящей свежести, которая являлась следствием непротопленной печи, и смутной мысли о некоем обязательстве, выданном на сей вечер. Часы неспешно с достоинством отбили шесть ударов, и одновременно с последним раздался звонок в дверь.

«Ротмистр!» – именно эта мысль в сочетании с некими, не совсем лицеприятными комментариями по поводу собственной забывчивости, пронзила мозги обоих эскулапов и подстегнула к немедленному действию.

Михаил Николаевич, словно перейдя в славное пролетарское сословие истопников, лихорадочно попытался реанимировать печь, а Бартонд, натянув тужурку на мятую рубашку, с красными от смущения щеками направился к двери.

Надо отдать должное ротмистру, едва зайдя в комнату, он мгновенно оценил несколько натянутую атмосферу и с ловкостью профессионального психолога мгновенно её разрядил.

– Михаил Николаевич, позвольте вам помочь. Разжигать печь – это моё любимое занятие ещё с детства. Помнится, маменька, наказывая за шалости меня или младшую сестру, лишала кого-то из нас этого почетного права.

Мягко, но настойчиво он оттеснил доктора от заупрямившейся печки, он как-то по-особому переложил поленца, щелкнул зажигалкой, и через несколько минут языки огня заплясали, словно подразнивая неудавшегося Прометея. Повернувшись к Михаилу Николаевичу, ротмистр поразил собеседника выражением лица. Оно было по-детски беззащитным, в уголках глаз что-то блестело. Желая проверить неожиданно пронзившую его мысль, доктор спросил:

– А ваша сестра, она, скорее всего, уже замужем и, вероятно, сама учит детей этому хитрому искусству?

– …Увы, нет. Она, а точнее они… В общем, пока я рубился с японцами… Революция, бунты. Дома сгорали порой отнюдь не пустые… Собственно, поэтому я и перешел в Корпус, и буду служить и драться пока… Пока не воздастся по грехам их… Но полноте, господа, довольно о прошлом.

В комнате между тем стало теплее, и Петр Всеславович, с разрешения хозяина, расстегнул пиджак и снял галстук.

– Николай Петрович, прошу меня простить, но я позволил себе прийти не с пустыми руками. – Из небольшой плетеной корзины с крышкой ротмистр извлек пару бутылок «Ай-Даниль» Пино Гри, пакет с фруктовыми пирогами и сыром. Хозяину ничего не оставалось, как мысленно проклиная несвойственную ему забывчивость, направится к буфету за необходимой сервировкой. По предложению ротмистра кресла были передвинуты поближе к печке, на невысоком столике возле блюда с пирогами и сыром в отсветах огня темно-янтарным цветом переливалось вино в хрустальных бокалах, тонкий аромат айвы, гречишного меда и пряной гвоздики радовал обоняние.

– Вы, помните господа, слова Пушкина, – нарушил затянувшиеся молчание ротмистр.

Я люблю вечерний пир,

Где веселье председатель,

А свобода, мой кумир,

За столом законодатель…

Еще будучи юнкерами, мы с друзьями любили их напевать на манер гусарского романса, вот так же возле огня…

Где до утра слово «пей!»

Заглушает крики песен,

Где просторен круг гостей,

А кружок бутылок тесен.

Но я обещал кое-что рассказать и поэтому не смею долго испытывать ваше терпение. – Ротмистр сделал небольшой глоток вина. – Замечательный букет, 1880 год. Он для меня символичен тем, что спустя несколько месяцев был подло убит государь-освободитель Александр Николаевич и на его тризне родилась Священная дружина. По вашим лицам, господа, я вижу, что это название вам мало что говорит. А вот мой отец, служивший под началом генерала Фадеева, успел мне многое поведать об этих замечательных людях и о той святой цели, которой они служили. Увы, это движение, поставившее перед собой задачу борьбы с революционным террором, было распущено крепко державшим штурвал Руси императором Александром Третьим. Теперь на престоле Николай Александрович, а у гидры террора, подобно ее мифической тезке, выросли новые, еще более ядовитые и смертоносные головы. И, боюсь, что, обладай император даже силой Геракла, ему не одолеть ее в одиночку. Тем более что он, увы, не может похвастаться теми талантами, которые были у его венценосного прадеда и отца – Николая Павловича и Александра Александровича. Эти люди сумели победить самого страшного врага – внутреннего, обуздать придворную камарилью, всех этих Романовых в энном колене, уверовавших, что кровь далекого общего предка дает им индульгенцию от всего и право на всё. И, главное, зачастую они являются ярыми германо– или англофилами. Последнее, пожалуй, страшнее всего.

– Простите, Петр Всеславович, но англичане же – наши друзья и союзники, и мы вместе противостоим тевтонам, – возразил Бартонд.

– Ах, доктор, доктор. – Укоризненно покачал головой ротмистр. – Запамятовали вы, что писал вышеупомянутый Александр Сергеевич: «Врагов имеет в мире всяк, Но от друзей спаси нас, Боже!» Мне гораздо менее отвратительны тевтоны, хотя бы тем, что они не скрывают своей враждебности, а островитяне… Если вспомнить историю всех российских смут, то практически всегда найдутся ниточки, тянущиеся на Остров. Для этих джентльменов мы все – от последнего трубочиста и до академика или генерала – не люди, а дикари, которые имеют наглость жить в такой богатой стране. Мой дед бился с горцами на Кавказе, отец сражался в Средней Азии, и везде были английские деньги, английское оружие, английские инструкторы. Да и за японцами маячили Сити и Роял-Неви. Где и на чьи деньги печатал свои издания господин Герцен? Кто стоял за декабристами, в планах которых было убийство всей правящей царской семьи? С легкой руки Пушкина мы привыкли идеализировать этих господ. Да простят меня боги Парнаса, но: