Большая Медведица - [5]

— Заходи, — молодой белобрысый паренек с растрепанной прической приветливо приглашал Святого войти.

— Пузырь не продашь? — Олег полез в карман.

— Падай, бухать будем, а деньги спрячь, не надо, — паренек поставил на столик еще один стакан и, наливая в него водку, пояснил, — Серега жениться надумал. Вот пропиваем его.

— Серега — это я, — подтвердил, широко улыбаясь, второй парень. — А ты за что пить будешь?

— А я, братцы, за жизнь новую. Три часа назад из кадушки вылез. — Святой изобразил пальцами рук решетку.

— За это можно, — белобрысый поднял свой стакан — далеко едешь?

— До Читы — Олег подал ему билет.

— В девять прикатим. Давайте дернем — Серега взял стакан и подал его Святому.

Приятно и спокойно было Олегу разговаривать о всякой чепухе с этими парнями, которые не лезли к нему с расспросами о его тюремной жизни. Приятели о чем — то болтали, захмелевший Святой привалился боком в угол купе и задремал.

Снилась малолетка — в ментовской кондейке голосом Кобзона надрывался транзистор: «Это время звучит — БАМ, на просторах глухих — БАМ и седая тайга покоряется нам». На решке чирикали воробьи.

— Вот блядство, июль на улице, а у тебя чирей на шее, — матерился Весна — сейчас мы его, суку, выдавим на свет божий.

Он снял с себя рваную куртку с надписью на рукаве «Штрафной изолятор» и накинул грязный уголок материи на чирей.

— Держи глаза, Олега, а то выскочат.

— Все тебе хаханьки, — беззлобно огрызнулся Святой, — давай, урод, дави, как будто это не мой горб, а твой злейший врага.

Последние аккорды песни он уже не слышал, Паха даванул на совесть…

— Все, брат, приехали, — проводник тряс Олега за плечи.

— Сколько время? — Святой растирал руками занемевшую от неудобного лежания шею.

— Почти десять, немного опаздываем — белобрысый взял совок, веник и вышел из купе.

В тамбуре Олег отворил дверь вагона и, высунувшись на улицу, зажмурился от яркого солнца, которое мешало ему смотреть на приближающийся город. Не дождавшись полной остановки поезда, он спрыгнул с подножки на мокрый асфальт железнодорожной платформы. Желтеющие тополя, шумная, пестро одетая толпа людей, спешащая через привокзальную площадь и не обращавшая на Олега внимания, вполне устраивала его. Привалившись спиной к бетонной урне и опустив кудлатую, давно не мытую голову на колени, мычал о чем-то своем ранний бич. Трусившая мимо собачонка остановилась возле него, приветливо помахивая обрубком хвоста, она подняла заднюю лапу, и пустила струю мочи на мятый пиджак бича. Сделав пару больших шагов, Святой пнул наглого кобелька под зад. Тот, с перепугу истошно вереща, как будто его убивают, прижал уши и, брызжа во все стороны ссаньем, стрелой помчался вдоль состава.

— Эй, чучело, вставай.

— Че привязался? — поднял глаза бич, и его серое от сажи лицо покраснело.

— Привет, Боряня, — присел на корточки Олег — краснеешь, значит, еще не все потеряно. Ты же в зоне на человека походил, помнишь? Всегда чистый и опрятный по лагерю шарахался, а на воле на тебя пес вокзальный прудит. Если срок поймаешь, как за колючку пойдешь, ты же опустился уже ниже городской канализации, приличные каторжане за одним столом с тобой жрать не будут.

— Все, Святой, гадом буду, завтра в бюро по трудоустройству шагну, пахать начну, хватит. Дай трешку опохмелиться?

— На — Олег сунул в карман зеленого френча пятерку — работать такого возьмут, по-моему, только пугалом на колхозные поля. Я и не уговариваю тебя вкалывать. Воруй, главное в свинтуса не превращайся.

***

В тени кирпичной пятиэтажки, расставив на широкой крашеной скамейке шахматы и сделав умные лица, играли двое пацанов.

— Слабовато ты сегодня плетешь интриги.

— Да неохота, — перевернул на доске фигуры Эдька и, встав на спинку лавки, сунул голову в открытое окно кухни.

— Мама, — крикнул он — Олега точно сегодня приедет?

Пожилая женщина с большим шрамом на лице, который подарила ей автомобильная авария, выпрямилась от духовки газовой печки, куда садила пышный пирог и, не отвечая, прищурив близорукие глаза, смотрела через голову сына. С ресниц сорвалась на передник одна слеза, другая.

— Мама, ты что? — испуганно обернулся Эдик и, истошно заорав, переворачивая и скамью и шахматы, помчался навстречу старшему брату, который с интересом рассматривал белые коробки домов, которых на этом пустыре и в помине не было, когда он садился в тюрьму.

— Полегче ты, вурдалак, с ног собьешь, — радовался встрече Святой, — сколько тебе лет-то?

— Четырнадцать недавно исполнилось.

— Ростом-то почти с меня стал, ну-ка давай смеримся. В рот меня мама целовала, — удивился Олег, когда Эдькина макушка уперлась ему в нос, — вот орясина, сколько в тебе сантиметров?

— Сто семьдесят.

— Значит, во мне где-то сто семьдесят восемь. Перерастешь братана скоро, а, басурман? На вокзал почему не прибег?

— Отец не пустил, маленький, говорит, еще.

— Это ты-то маленький? А может, он и прав.… Для родителей мы до пенсии детьми будем. Ну, пошли, где мать?

— Торт тебе печет, а батя за пивом к магазину ушел, там свежим, сказал, каждый день торгуют.

Братья в обнимку вошли в подъезд.

— А что это за парнишка на меня сейчас таращится?