Предисловие
Я буду искренне рад, если честные и порядочные люди узнают себя в этой книге. Пусть будет спокойно у них в душе и сердце — это действительно они.
Люди с черной совестью и сознанием, которым вдруг покажется, что пишем мы о них, пусть будут неспокойны — о них здесь нет ни слова.
Мы с братом считаем, что недостойны они, что бы о них писали книги. И если у них все же зачешутся руки, чтобы подать в связи с «Большой Медведицей» на авторов в суд, чтобы они возместили им не столько моральный, сколько материальный ущерб, заранее говорим — это не вы, будьте спокойны. Имена, фамилии, клички, названия населенных пунктов, время — изменены.
Я воровал, грабил и убивал. Затем сам схлопотал свинцового шмеля. Из навылет простреленной шеи текла мне под щеку моя, черная почему — то кровь. Некоторые преступления я совершал хладнокровно, на других адреналинило. Иногда совесть мучила сознание и душу, иногда нет. Взяли меня раненого, без сознания, иначе живым бы я не сдался. Но судьба распорядилась по-своему и саночки, на которых я катался, пришлось тащить назад, в гору. Много и часто я думал о жизни и смерти, своей и чужой. Мечтал и представлял, любил всем сердцем, точно также ненавидел и всегда жалел, что судьба моя сложилась так, что кроме боли и зла людям я больше ничего не дал. Жалел я о прожитом и пролитом, жалел и вот, наконец, пришел тот день, когда мне стало стыдно. Стыдно, что шарил в чужих квартирах в поисках чужого добра. Что я там искал? Решетки и запретки, романтику уголовной жизни? Чушь все это собачья, сон рябой кобылы.
Мою, уголовную хребтину сломал стыд.
Олег Иконников, 1996 год
***
На малом корпусе Читинской тюрьмы четвертую часть первого этажа отгородили решеткой и восемь маленьких камер, которые за ней оказались, приготовили специально для участников вооруженного нападения на турбазу «Акация». Первым постояльцем «люкса», как сразу окрестили обитатели централа эти хаты, стал Культурный, которого второго марта перевели из Хабаровска в Читу. На следующий день на допросе он опять, брызгая слюной, топал ногами на Кунникова и, ничего не признавая, и не отрицая, орал, выпучив глаза о творимом над ним произволе. Вечером, когда его вернули в камеру, Пал Палыч еще долго ходил из угла в угол, бурча себе под нос ругательства, которые он выучил за долгие годы лагерной жизни. В соседней хате хлопнула дверь. Культурный сразу залез на решку окна.
— Один шесть, кого забросили?
— А кто спрашивает, я должен знать, кому отвечаю.
— Культурный.
— А — а, это ты, пенсионер засраный. Ловец с тобой базарит, меня только что с Улан — Удэ самолетом приперли.
— Ты почему, Гриха, на меня наезжаешь? — обиделся Пал Палыч.
— А мне что тебя, стребузитчика, в жопу целовать что ли? Ты списки общаковые за два года припалил, да еще и прогон воровской на квартире у тебя зашмонали. Встретимся на продоле, расхода не будет, хуета ебаная.
Культурный лег на нары и, обхватив голову руками, зажмурился. «В рот меня мама целовала, ну почему я ментов не предупредил о налете на «Акацию»? Подними трубку, козлина, и брякни инкогнито, что бойня готовится, сейчас бы все ништяк было».
Глубокой ночью с большого корпуса привели с вещами Калину и посадили в камеру напротив Ловца. Гриха уже знал, что Калинина бригада убила Гоцмана, но базара пока поднимать не стал, решив сначала утрясти все с «Акацией».
— Игореха, привет.
— Здорово, Ловец, это ты?
— Я, Калина, я. Как дела?
— Нормально, за что арестовали, не знаю.
— Где Черный?
Черный в это время с валютной проституткой выходил из «Интуриста».
— Валера, хочу цветов.
— Ты и так красивая.
— Ну, не жадничай.
— Черный! — окликнул его высокий парень в пальто.
— Ты меня?
— Тебя, тебя. Садись, — пригласил он Валерку в черную «Волгу», — базар есть.
— Надолго?
— Да нет, минут на пять.
— Подожди меня, киска, только не сматывайся никуда, — погрозил он ей пальцем и залез в машину.
«Волга» оторвалась от обочины и, набирая скорость, понеслась в сторону аэропорта.
— Эй, братва, мы так не договаривались, — всполошился Черный, — куда вы меня?
— В Читу, Черный, — повернулся к нему с переднего сиденья Грознов — руки давай. Он щелкнул наручниками: — Самолет у нас через два часа, завтра дома будем или ты не хочешь возвращаться в родные пенаты? Вижу, что не хочешь, но не всю же жизнь тебе по валютным барам шляться.
В тревожном сне забылись Культурный и Калина. Мерил шагами хату Ловец, размышляя о том, что его ждет впереди. Чесал гриву Черный, раздосадованный тем, что его так легко взяли. Сэва сидел на решке и читал маляву от Святого, которую только что привезли этапники с «четверки», шедшие на областную лагерную больницу.
«Санька, здорово! Почему пишу? Да потому, что я дал показания. Если ты, Десяток и Кореш будете в отказухе, то мне с вами будут делать очные ставки. Имейте в виду, что мне придется говорить вам в глаза то, что я с вами делал. Не обижайтесь, думаю, вы все поймете, если нет — то, по крайней мере, я вас предупредил о том, что мною уже сделано. Поставь в курс всех первомайцев. Ответ черти на «четверку» через этап, который с больнички пойдет. Олег».
Сэва чиркнул спичкой и проводил взглядом горящую записку, улетевшую вниз. Вспомнилось, как он, заряжая мелкашку, случайно выстрелил себе в руку. Пуля застряла в мякоти и через три дня кисть разбарабанила ноющая боль. В больницу обращаться было опасно, там бы обязательно поинтересовались, где он поймал пулю и тут появился Святой, который молчком помог ему одеться и силой упер в поликлинику. Пулю Сэве вытащили, а приехавшим на вызов ментам он сказал, что шел ночью по улице и откуда прилетел «гостинец» — не видел. Саня вырвал из тетради листок и сел писать Корешу. «Колек, ночи доброй. Получил только что от Святого малек, он с Эдькой и Агеем на «четверке». Все они дали показания. Я Олега не брошу, для меня он пацан путевый. Тебя ни к чему не подталкиваю, просто ставлю в курс, что завтра я вызову следователя и дам показания».
