Большая книга стихов - [57]

Для нас поет и нива,

Чья дума высока,

И над рекою ива,

Да и сама река,

И море, где сиреной

Обманут мореход,

И горе всей вселенной

По-русски нам поет.

1988

НЕОПАЛИМОВСКАЯ БЫЛЬ

Как с Плющихи свернешь, — в переулке,

Словно в старой шкатулке,

Три монахини шьют покрывала

В коммуналке подвала.

На себе-то одежа плохая,

На трубе-то другая.

Так трудились они для артели

И церковное пели.

Ладно-хорошо.

С бельэтажа снесешь им, вздыхая,

Колбасы, пачку чая,

В самовар огонечку прибавят,

Чашки-блюдца расставят,

Дуют-пьют, дуют-пьют, все из блюдца,

И чудесно смеются:

"С полтора понедельника, малость,

Доживать нам осталось.

Скоро Пасха-то. — Правильно, Глаша,

Скоро ихня да наша".

Ладно-хорошо.

Мальчик жил у нас, был пионером,

А отец — инженером.

Мягкий, робкий, пригожий при этом,

Хоть немного с приветом:

Знать, недуг испытал он тяжелый

В раннем детстве, до школы.

Он в метро до Дзержинской добрался

И попасть постарался,

Доложил: "Я хочу, чтоб вы знали:

Три монашки в подвале

Распевают, молитвы читают

И о Боге болтают".

А начальник: "Фамилия? Клячин?

Хитрый враг будет схвачен!

Подрастешь — вот и примем в чекисты,

Да получше учись ты".

Трех, за то что терпели и пели,

Взяли ночью, в апреле.

Три души, отдохнув, улетели

К солнцу вербной недели…

Для меня, вероятно, у Бога

Дней осталось немного.

Вот и выберу я самый тихий,

Добреду до Плющихи.

Я сверну в переулок знакомый.

Нет соседей. Нет дома.

Но стоят предо мною живые

Евдокия, Мария,

Третья, та, что постарше, — Глафира,

Да вкусят они мира.

Ладно-хорошо.

1988

АНГЕЛ ТРЕТИЙ

Водопад вопит из раны,

Вся река красна у брега,

Камни древние багряны

Возле мертвого ковчега.

Внемля воплям и безмолвью,

На распахнутом рассвете

Над страною чашу с кровью

Опрокинул ангел третий.

1989

БЕГСТВО ИЗ ОДЕССЫ

В нем вспыхнул снова дух бродяжеский,

Когда в сумятице ночной,

Взяв саквояж, спешил по Княжеской

Вдвоем с невенчанной женой.

Обезображена, поругана,

Чужой становится земля,

А там, внизу, дрожат испуганно

Огни домов и корабля.

Еще друзья не фарисействуют,

Но пролагается черта,

Чека пока еще не действует

У Сабанеева моста.

И замечает глаз приметливый

Дымок, гонимый ветром с крыш,

И знает: будут неприветливы

Стамбул, София и Париж.

Нельзя обдумывать заранее

Событья предстоящих лет,

Но озарит его в изгнании

Дороги русской скорбный свет.

1989

1919

Разбит наш город на две части,

На Дерибасовской патруль,

У Дуварджоглу пахнут сласти

И нервничают обе власти.

Мне восемь лет. Горит июль.

Еще прекрасен этот город

И нежно светится собор,

Но будет холод, будет голод,

И ангелам наперекор

Мир детства будет перемолот.

1989

В САМАРКАНДЕ

Готовлю свое изделье

Во всей восточной красе,

Пишу в Самарканде в келье

Старинного медресе.

Художница-ленинградка

За толстой стеной живет,

И тень огонька лампадка

Бросает на старый киот.

Отца единого дети,

Свеченье видим одно,

И голуби на минарете

Об этом знают давно.

1989

ДУБ

Средь осени золотоцветной,

Как шкурка молодой лисы, —

Стоит, как муж ветхозаветный,

Дуб нестареющей красы.

Ему не надобно движенья, —

Он движется в себе самом,

Лишь углубляя постиженье

Того, что движется кругом.

И он молчит. Его молчанье

Нужней, прочнее тех словес,

Что в нашем долгом одичанье

Утратили свой блеск и вес.

Принять бы восприятьем дуба

День, час, мгновенье в сентябре,

Но вечности касаюсь грубо,

Притронувшись к его коре.

1989

ПОЖЕЛТЕВШИЕ БЛОКНОТЫ

Что буравишь ты, червь-книготочец,

Пожелтевших блокнотов листы?

Неудачливых строчек-пророчиц

Неужель опасаешься ты?

Робкий в жизни, в писаниях смелый,

Черноморских кварталов жилец,

Их давно сочинил неумелый,

Но исполненный веры юнец.

Дышат строчки незрелой тревогой,

Страшных лет в них темнеют черты.

Уходи, книготочец, не трогай

Пожелтевших блокнотов листы.

1989

"Жил в Москве, в полуподвале…"

* * *

Жил в Москве, в полуподвале,

Знаменитейший поэт.

Иногда мы с ним гуляли:

Он — поэт, а я — сосед.

Вспоминал, мне в назиданье,

Эвариста Галуа,

И казалось: мирозданье

Задевает голова.

Говорил, что в "Ревизоре"

Есть особый гоголин.

В жгучем, чуть косящем взоре

Жил колдун и арлекин.

Фосфор — белый, как и имя, —

Мне мерцал в глазах его.

Люцифер смотрел такими

До паденья своего.

1989

АХМАТОВСКИЕ ЧТЕНИЯ В БОСТОНЕ

Здесь все в себе таит

Вкус океанской соли.

В иезуитской школе

Здесь памятник стоит

Игнатию Лойоле.

А та, что родилась

На даче у Фонтана

В моей Одессе, — Анна

Здесь подтверждает связь

Невы и океана.

Пять светлых, важных дней

Богослуженья мая,

Соль вечности вдыхая,

Мы говорим о ней,

О жительнице рая.

1989

КВАДРИГА

Среди шутов, среди шутих,

Разбойных, даровитых, пресных,

Нас было четверо иных,

Нас было четверо безвестных.

Один, слагатель дивных строк,

На точной рифме был помешан.

Он как ребенок был жесток,

Он как ребенок был безгрешен.

Он, искалеченный войной,

Вернулся в дом сырой, трухлявый,

Расстался с прелестью-женой,

В другой обрел он разум здравый,

И только вместе с сединой

Его коснулся ангел славы.

Второй, художник и поэт,

В стихах и в красках был южанин,

Но понимал он тень и свет,

Как самородок-палешанин.

Был долго в лагерях второй.

Вернулся — весел, шумен, ярок.

Жизнь для него была игрой

И рукописью без помарок.

Был не по правилам красив,

Чужой сочувствовал удаче,

И умер, славы не вкусив,

Отдав искусству жизнь без сдачи,

И только дружеский архив

Хранит накал его горячий.

А третья нам была сестрой.