Большая гонка. Драма на миллион. Легендарная история о том, как еврейский гонщик, американская наследница и французское авто посрамили гитлеровских асов - [15]

Вечером в отеле Рене пришел к Эрнесто. Поломка тяги газа едва не стоила ему жизни. Рене больше не мог оставаться в этой команде, будучи, к тому же, вполне уверен, что места среди элитных пилотов он себе застолбил прочно – и без команды не останется, а легко найдет себе новый дом – с более надежными машинами.

– Отпустите меня, пожалуйста, – взмолился он.

Эрнесто согласился.[55]

Тем же вечером Браухич позвонил в берлинский бар Roxy, чтобы выяснить у бармена содержание записки, оставленной предсказателем ему на хранение в запечатанном конверте. Бармен зачитал две фамилии: «Лобкович. Браухич».[56] Весть о безошибочном пророчестве быстро облетела всех гонщиков.

Неподвластные им силы, похоже, рулят их судьбами, и Рене не мог избавиться от мысли, что его имя могло с пугающей легкостью оказаться в роковом конверте вместо имени Лобковица. Мечта о карьере профессионального автогонщика оказалась неразрывно и неизбежно связана с риском потерять вообще все в погоне за сохранением за собой места в этом мире. Впрочем, не ему одному тогда открылась эта страшная истина.

Мастер дождя

Руди Караччола на тупорылой Alfa Romeo стрелой мчался по четырнадцатому и последнему кругу гонки Айфель-1932. Он уверенно лидировал на протяжении всего заезда по проложенной через крутые лесистые взгорья и низины к югу от Бонна трассе Нюрбургринг[57], которую один историк назвал построенной так, будто «выбирать маршрут отправили в стельку пьяного великана».[58]

Один лишь Рене Дрейфус все еще составлял Руди некую конкуренцию, держась в двадцати секундах позади. Выступая как частное лицо на одолженной у Луи Широна личной Bugatti Type 51 (более мощной версии, чем Type 35B), Рене проводил гонку очень сильно, тем более, что всего-то неделей ранее он еще выступал на и за Maserati, а на не прощающий ошибок «Ринг» выехал состязаться впервые.

Среди 120 000 болельщиков, выстроившихся вдоль двадцати с лишним километров трассы, вьющейся вокруг развалин средневекового замка Нюрбург, едва ли были такие, кто принимал шансы француза на победу всерьез. Она была возможна лишь в случае грубой ошибки Руди, а тот редко ошибался, хотя перепады высот там шли настолько часто, что вынуждали безостановочно переключать передачи. Будучи уравновешенным, рассудительным и невозмутимым водителем, он всегда выжимал максимум из имеющейся в его распоряжении машины, но при этом никогда не переоценивал свои возможности. Рудольф Караччола был самым обманчивым из гонщиков, – писал его современник. – Казалось, он никогда никуда не спешит, однако же взгляните на список его рекордных достижений!»[59]

Руди прошел под клетчатым финишным флагом первым, и это было ожидаемо. Неожиданным было то, что пилотировал он теперь Alfa Romeo, а не Mercedes. Годами все привыкли видеть его звездой заводской команды автомобилестроительной фирмы из Штутгарта, так что само его имя стало чуть не синонимом ее престижной марки.

Руди Mercedes нравился, но он был последовательным приверженцем выступлений на той машине, которая дает ему наилучшие шансы на победу в имеющихся условиях. Подобно многим другим гонщикам, на верность отдельно взятой стране или компании он присягать не собирался, даже если она и открыла ему дорогу в большой спорт. Что с того? Он ведь даже и шансов на профессиональную гоночную карьеру мог не получить, если бы не случайная пьяная драка, наставившая его на эту стезю.

Оркестр в ночном клубе «Какаду» в немецком Ахене завел толпу до предела своими горячечными ритмами. Сидя в обитом красным отсеке вместе с товарищами по цеху, Руди Караччола потягивал бренди и курил. К двадцати двум годам к танцам он так и не пристрастился, да и вообще – устал он после долгой смены на местном автозаводе Fafnir.

К 1923 году Ахен по-прежнему оставался под бельгийской оккупацией во исполнение условий Версальского мирного договора. Оккупанты были, казалось, вездесущими и вызывали своим присутствием глухое недовольство у жителей города.

Вот и здесь вдруг вспыхнула ссора между компанией автомехаников и бельгийскими офицерами. Один из них, здоровенный как шкаф, растолкав танцующих, вломился в их кабинку. Руди молнией взметнулся из-за стола.

Бельгиец еще только отводил руку на широком замахе, чтобы врезать одному из его друзей, а Руди – тут как тут – уже нанес ему сокрушительный упреждающий удар. Нос бельгийца хрустнул, как орех, и он осел на пол.

Секундой позже Руди с приятелем, пулей вылетев из дверей «Какаду», пустились наутек, заметая следы в лабиринте узких мощеных улочек, пока не остановились перевести дух под сенью кафедрального собора. И только тут до Руди дошло, что он натворил. Как обухом ударило: нападение на солдата оккупационной армии – это же тяжкое преступление.

– Тебе лучше скрыться из города, – посоветовал друг. – Этой же ночью.

Дробное клацанье подкованых сапог, доносившееся с улиц, явственно свидетельствовало, что бельгийцы его ищут. Механики затаились в темноте, и вооруженные винтовками патрульные их не заметили. Ахен – город маленький, и у всех у них наверняка уже имеется ориентировка с приметами Руди. Голубой костюм на нем хоть и поношенный, но явно дороговатый для простого автомеханика. Ростом под метр восемьдесят, Руди еще и сложением отличался приметным – косая сажень в плечах, а талия тонкая, – и лицо имел запоминающееся – высокий лоб под гладко зачесанными назад волосами, глаза черные, как уголь, нос короткий, челюсть квадратная.