Больно не будет - [15]

— Мне чего угождать, мужу угождай. Викешке. А он у тебя по месяцу носки не меняет. Я-то знаю, он сам мне жаловался.

Наступила зловещая тишина. Подошел будто бы в грязных носках Викеша.

— Да ты что, отец? Когда я тебе жаловался? Оставь ты свой черный юмор, ей-богу! Не все его понимают.

— Я как полагаю, Элла Давыдовна, — Кременцов не обратил внимания на сына, — если женщина не умеет обиходить мужа, она и в любом другом деле останется неумехой. Откуда же ее хватит на другое, если она свое основное, природное предназначение выполнить не может с толком. А ведь Дарья — врач. Не завидую я ее больным. Мрут, наверное, тыщами. А она им перед смертью не иначе про Ренуара докладывает.

— Во дает! — восторженно крикнула девица-хохотушка.

Улыбка Эллы Давыдовны превратилась в неуверенно-вежливую гримасу. Она не понимала, всерьез ли Кременцов сердится. Однако она не могла оставить без ответа легкомысленный выпад против вверенного ей учреждения.

— Наша поликлиника на хорошем счету в районе, — сообщила она. — Смертные случаи у нас вообще чрезвычайно редки. Только в виде исключения. Тяжелых больных мы госпитализируем.

— А я считаю, женщина не должна работать в принципе, — поддержал разговор журналист. — Пусть лучше детей воспитывает.

— Вы, юноша, правы только наполовину. Детей воспитывать тоже не женское дело, — сказал Кременцов.

— Вы не любите женщин? — удивилась Элла Давыдовна. — Художник — и не любит женщин. Разве так бывает? Не хитрите ли вы, любезный Тимофей Олегович?

Викентий заметил знакомую с детства, обманчиво доброжелательную усмешку отца: теперь его не остановить. Только бы отец не зашел слишком далеко в своей любимой роли простачка-правдолюба. А он мог зайти очень далеко. Викентий на всякий случай незаметно, но крепко стиснул локоть жены.

— Я люблю женщин, когда они к месту пристроены, — убежденно сказал Кременцов. — Есть занятия, не требующие больших умственных способностей. К примеру, разнорабочие на железнодорожных путях. Либо землекопы.

— Фу, неужто вы всерьез?! — всплеснула руками Элла Давыдовна. Она уже давно отодвинулась от художника.

— Очень интересная точка зрения, — загудел журналист. Он принес Кременцову со стола бокал вина. — И продуктивная. А что делать с теми женщинами, которые требуют равноправия? Которых не унять?

— Унять всегда можно! — мечтательно ответил Тимофей Олегович. — В древности существовал добрый обычай. Своевольных женщин закапывали в землю живьем. Представляете, запихнут такую интеллектуалку в землю по горло, а вокруг ее головы лязгают зубами голодные псы. Тут уж ей будет не до Ренуара.

— Отец, отец, я же тебя просил! Тебя могут понять превратно.

Девушка-хохотушка, пританцовывая, обогнула стол, приблизилась и опустилась перед Кременцовым на колени.

— Я покорена, — сказала она блаженно. — Разрешите вас поцеловать, учитель?!

— Целуй, пигалица! — разрешил Кременцов. — Это дело хорошее, житейское.

Элла Давыдовна холодно попрощалась со всеми, отклонив предложение Викентия ее проводить. Она все-таки была шокирована. Дарья сказала ей в прихожей:

— Не обижайтесь на него. Все художники с причудами.

— Я понимаю, милочка, понимаю... Но все же смаковать такие подробности... мне кажется, в хорошем обществе неприлично.

«Не тебе бы о приличиях говорить, мымра!» — мелькнуло в голове у Дарьи, но лицо ее сохраняло наивное, просительное выражение.

Вскоре и журналист с девицей отбыли, поехали догуливать к Власычу и Буряку. Под это дело журналист выудил у Викентия еще кое-что. Девица никак не хотела ехать без Тимофея Олеговича, вцепилась мертвой хваткой в его руку и журчала что-то несусветное о сбывшихся девичьих грезах. Кременцову пришлось на нее прикрикнуть, проявить строгость:

— Ступай, девушка, ступай со своим суженым. Я за тебя буду бога молить.

Когда остались все свои, Дарья взялась выяснять отношения. Сухо блестя глазами, она подступила к Кременцову:

— Довольны теперь?!

— Чем?

Викентий одиноко сидел за столом, ловил в тарелке маринованный опенок.

— Чем?! А тем, что я теперь перед этой нашей стервочкой полгода буду оправдываться.

— За что, помилуй?!

— Вы не понимаете? — Дарья заломила руки, лицо подернулось нехорошей синеватой бледностью. — Викентий, скажи же отцу! Вам легко не понимать. Вы не работаете, не знаете. Да она мне, если захочет, такую может светлую жизнь устроить. Она же дура, дура! А вы ее напугали, унизили!

— Дуру нельзя унизить.

— За что вы на меня набросились, что я вам сделала плохого?!

Ее глаза горели неподдельной обидой. Кременцову стало стыдно.

— Ты же знаешь, Даша, я не люблю, когда дамочки рассуждают об искусстве. Зачем ты это допустила?

— Я?! Она сама подсела к вам с этим несчастным альбомом. Я, наоборот, хотела вас выручить.

Она была права. Всем троим было ясно, что Дарья права. Кременцову надоело, что всегда оказывались правыми кто угодно, только не он. Что за напасть такая.

— И ведь я тебя просил, отец, — подал голос Викентий. — Мне лично твой юмор нравится, но надо же ориентироваться. Как это ты еще Ивана Мироновича не предложил закопать в землю. Вот уж кого действительно стоило бы. Трутень поганый!

— Странно вы живете, детки, — сказал Тимофей Олегович. — Приглашаете в гости людей, которые вам заведомо не по душе, а потом трясетесь от страха, что им не угодили. Это как? Не унизительно?