Болеутолитель - [10]

Моя мать имела привычку несколько раз в неделю пить кофе со своими подругами Фло и Сел в баре „Софи-трудовая пчелка“. Инцидент с кипятком был единственной садистской выходкой няни, от которой у меня остался шрам. Она предупредила, что если я не расскажу матери эту выдумку про утюг, то она устроит мне нечто похуже кипятка. Позднее я узнал, что Карлин работала старшей сестрой в больнице для престарелых св. Луки. Несчастные пациенты.

Свет в конце туннеля… Интересно, хватит ли у меня духу стать на рельсы, нет, идти по рельсам сабвея навстречу приближающемуся поезду. Идти спокойно и медленно. Смогу ли я разглядеть выражение глаз машиниста до удара? Погибнет ли еще кто-нибудь в результате столкновения, кто-нибудь из пассажиров? Думаю, что нет. Возможно журналы поместят фотографию моего раздавленного тела на рельсах. Обеспечат посмертную славу.

Однажды я спустился в подвал. Отец в это время дремал перед телевизором, где показывали игру между „Медведями“ и „Погонщиками“, а моя мать с подругами находилась в старом парке аттракционов „Ривервью“. Наверное, мне придала решимости еще и обида, что она не взяла меня с собой — я мог бы покататься с горок или заблудиться в дворце Аладдина. Я решил провести еще один опыт.

Стоя тогда рядом с верстаком отца в подвале, я припомнил, как снимали мои бинты после ожога кипятком девять лет назад и как я, терпя ужасную боль, сидел в гостиной, а доктор Шмидтке проводил эту экзекуцию. Помню, что по старенькому черно-белому телевизору в этот момент показывали фильм, по-моему, „Я был мальчиком-оборотнем“ — кумир публики Майкл Лэндон балдел от того, как девочка делала шпагат в гимнастическом зале.

Я кусал губы от боли, когда отрывалась засохшая повязка, но решил, что родители не увидят мои слезы. Когда я молился, то думал о том же.

Короче, я вспомнил это и с удовольствием, да, с удовольствием полоснул себя по руке. Это было в 1968 году. Мне было тринадцать. Нет, не репетиция самоубийства. Я сделал бритвой надрез на старом треугольном рубце, чтобы проверить, будет ли он кровоточить. Да, он кровоточил, но совсем немного, это было похоже на капельки слюны маленького вампирчика. Пары пластырей мне хватило, чтобы закрыть порез, и вскоре я поднялся наверх. Никто ни о чем не спросил, но даже если бы и спросили, я бы что-нибудь соврал.

Но они ничего не заметили. По крайней мере, ничего не сказали.

Шрамы от бритвы давно исчезли. Уже девятнадцать лет прошло.

Всю жизнь я пытаюсь понять, что такое боль.

Я не верю, что один и тот же бог дал нам и Джонаса Селка и Ричарда Спэка: первый спас бесчисленное множество жизней, найдя вакцину против полиомиелита, второй зарезал восемь медсестер в спальном помещении общежития. Конечно, восемь холодеющих тел — это не так уж много. Но не для их семей. Только для гитлеров и каддафи, которыми Господь снабдил нас в избытке.

Я склонен верить в богов, которых называю Дарителями Боли и Восторга. Малых богов. В молитвах я не эгоистичен. Но я все время молю, чтобы эти малые боги использовали мое тело в качестве сосуда, в котором я могу растворить любую боль любого человека, пропустив ее через себя.

Самую мучительную радость, которую я причинил себе, я испытал лет десять назад. Я тогда снимал квартиру на двоих с одним приятелем. Это произошло в ванной комнате.

Я был голым после душа, еще мокрым. Открыв плетеную корзину для белья, я опустил пенис и мошонку внутрь через край. Затем стал медленно опускать крышку и плотно прижал ее руками. Лобковые волосы вылезли наружу через плетенку. Все еще надавливая сверху, я стал вытаскивать свой прибор через малюсенькую щель.

Это все равно, как сжать зубы и проталкивать сквозь них язык. Язык сразу становится обескровленным, таким же стал и мой член. Меня охватила паника, когда я подумал, что сейчас мой мешочек лопнет и яички упадут на дно корзины прямо на боксерские трусы моего приятеля.

Несколько недель мошонка оставалась поцарапанной. Но зато теперь я знал, что такое очень сильная боль. Дарители Боли и Восторга наверняка меня поняли. Надеюсь, настанет день и они дадут мне познать восторг.

Любопытно, какие чувства я испытаю, если к моему лицу приблизить работающую пилу циркулярки. Ослепят ли меня опилки костей? Какое ощущение окажется сильнее: внезапная слепота или боль от пилы, впивающейся в мою челюсть?

Разве удивительно, что я никогда не молюсь только для себя?»

* * *

Тремалис закрыл тетрадку и посмотрел на часы. Прошлым летом он нашел работу в «Хард-Рок-Кафе»; конечно, он всего лишь мыл стаканы и расставлял стулья, но когда говорил, что работает в клубе, это звучало солидно. Ему нравилось угадывать тип девушки по пятнам помады на стакане и окуркам сигарет. Сам Виктор предпочитал девушек, которые не нуждаются в косметике или сигаретах, чтобы привлечь к себе внимание. При этом за последний год он довольствовался максимум поцелуями.

Он вырос в дружной польской семье, родители матери Тремалиса были родом из какого-то маленького городка в Карпатах, откуда в тридцатых переехали в Рединг, Пенсильвания, а затем уже в 1947 году оказались в Чикаго на Дивижн-стрит — «польском Бродвее». Дидре Тремалис не нравилось, что он работает в баре. Сама она когда-то работала в казино «Оранжевый фонарь» на Уолкотт и часто рассказывала о тех временах. Единственный сын не в силах был убедить ее, что тогда развратом считалось нечто совершенно иное, чем сейчас. Он же радовался, что работа дает возможность находиться вне дома.