Боксер - [47]

— Слушай, а кто ты, собственно, по профессии?

Кеник явно не понял вопроса: ведь Арон и без того прекрасно знал, чем он, Кеник, занимается и на что живет. Арону пришлось уточнить:

— Я хочу спросить, на кого ты учился в молодости?

— На сапожника, — ответил Кеник.

— Кеник, — продолжал Арон, — тебе надо будет подыскать себе какое-нибудь другое занятие.

Это прозвучало более чем загадочно, Кеник даже спросил:

— Как же так? Разве я и сейчас не живу как король?

— Это ненадолго.

И Арон сообщил ему о планах Тенненбаума, о которых он только что услышал, и о грядущих переменах. По здравом рассуждении в солидной торговой фирме вряд ли найдется место для сапожника-профессионала. Кеник, внезапно лишившийся верного источника средств, сидел совершенно раздавленный. Он бормотал что-то себе под нос, чего Арон не мог разобрать, возможно, он проклинал Тенненбаума. Арон попытался его утешить, сказав, что, мол, нашему брату доводилось переживать и более страшные времена, но и сам почувствовал, как деревянно звучат его слова и как они все больше и больше портят настроение. Потом Кеник замолчал, и они начали собирать себе ужин.

На кухне Арон удивленно спросил:

— С чего это ты вдруг заулыбался?

— Разве я улыбаюсь?

— Ну, давай рассказывай.

— Ты знаешь, я решил переиграть, — начал Кеник.

— Переиграть?

Кеник снова улыбнулся, он еще возился у плиты, и прошло немало времени, прежде чем он, не глядя на Арона, заговорил срывающимся от смущения голосом. Оказывается, с момента освобождения из лагеря у него есть только одна мечта, может, и не такая уж экстраординарная, но что вообще-то в наши дни можно считать экстраординарным? Арон может смеяться над ним, но он сделал все, чтобы осуществить эту мечту, вот и служба у Тенненбаума для него, Кеника, была лишь частью этого плана.

— Можешь не продолжать, — перебил его Арон, — ты хочешь открыть собственное дело? Обувную мастерскую?

— Мастерскую, мастерскую, — жалостливо повторил Кеник. Потом он еще немного помялся, стоя у плиты, и признался, что мечтает о том, чтобы когда-нибудь, однажды, состоятельным человеком уехать в Палестину. Теперь, правда, положение изменилось. И он, Кеник, стоит перед выбором: то ли вообще отказаться от своей мечты, ибо как ему прикажете быстро сколотить состояние иначе, чем с помощью Тенненбаума, то ли отбросить известную часть необходимых условий, спору нет, часть важную, а именно словечко «состоятельный». Палестина все равно остается, вот только теперь он уедет туда не состоятельным человеком, а человеком с весьма скудными сбережениями, которых, будем надеяться, хватит на дальний путь. Сказав это, Кеник умолк, словно желая предоставить Арону время, чтобы тот понял всю глубину его слов.

За ужином Кеник спросил:

— А как обстоит дело с тобой?

— Ты хочешь спросить, собираюсь ли и я в Палестину?

Именно это Кеник и хотел спросить. Он отодвинул тарелку и принялся доказывать Арону, что в Земле Обетованной их ждет ничем не омраченное счастье, их — это Арона и Марка и его, Кеника. Они оба — спиной к спине, в стране отцов, где реки текут молоком и медом. Он объяснял Арону свою связь с традициями, свои взгляды, которых Арон никогда у него не замечал и которые поразили его, ибо за все время их знакомства он никогда их не высказывал. Он говорил о миллионах единомышленников, все выглядят, как мы с тобой, все рассуждают, как мы с тобой, все хранят спокойствие, и не настолько мы с тобой старые, чтоб нам совсем уж не стоило пускаться в такую дальнюю дорогу. И покуда он без устали подыскивал все новые и новые доводы в пользу отъезда, Арон про себя думал: он хочет уговорить меня, чтобы не быть там совсем одиноким. Кеник предавался мечтам, покуда Арон не сказал ему:

— Перестань, пожалуйста, все равно я никуда не поеду.

* * *

— Прежде чем ты продолжишь свой рассказ, ответь мне, пожалуйста, почему ты не хотел ехать в Палестину?

— Ты это серьезно?

— Да.

Арон мотает головой и с шумом выдыхает через нос, впрочем, я убежден, что он при всем желании не мог бы мне объяснить, что в моем вопросе такого уж удивительного. Он встает и включает стоящий в углу телевизор, словно решил заняться чем-нибудь другим, забыв предварительно выставить меня. Он стоит и молча ждет, пока телевизор нагреется, лицо его кажется мне задумчивым, он явно над чем-то посмеивается. Потом тихо, не отводя взгляд от все еще черного экрана, говорит:

— Я понимаю, почему ты так спрашиваешь. Ты ждешь признания. Ты хочешь услышать от меня такие слова: здесь моя родина, здесь я вырос, здесь, и нигде больше, я чувствую себя хорошо, вот почему я хочу и умереть здесь, и чтобы мой сын тоже здесь вырос.

Он глядит на меня, и его глаза спрашивают: «Ведь правильно?»

Потом добавляет:

— Давай лучше оставим открытым вопрос, как много значит для меня эта страна. Или, точнее, как много она значила для меня тогда, во время разговора с Кеником, ибо речь сейчас идет именно об этом. Если б я ее ненавидел, ты бы об этом не узнал, если б я ее любил, ты бы узнал и того меньше. Всякий раз, когда мне доводилось слушать человека, рассуждающего на эту тему, он казался мне смешным.

Телевизор начинает издавать звук, Арон шарит по всем программам, одна за другой, для него — ничего интересного. Тогда он выключает телевизор и снова возвращается к столу. Задумывается ненадолго, после чего говорит: