Боковой Гитлер - [8]

Художник всё отлично понимал. И все, опять повторюсь, отлично всё понимали. И все отлично понимали, кто что именно из них понимал. И это тоже объяснить нелегко. Но, по-моему, как-то все-таки что-то вырисовывается. Выписывается. Становится мало-помалу ясненько. Да только ныне не уразуметь, как, каким способом должен был выкручиваться из всего этого художник.

— А чего? — спросит иной неведающий. — Пусть скажет просто, как было. Какие проблемы? — а вот и нет. А вот и нельзя. А вот и проблемы! Это вам не нынешние примитивно-плебейские ситуации с пренебрежением к властям и сурово вопрошающим официальным лицам. Либо простое игнорирование их. Либо перепуганность выше всяких сил. Либо почти наглое игнорирование официальными лицами официального же их вопрошания даже через всесильную в в совсем еще недавние времена прессу. Но это уже другая проблема.

А тогда все дело в словах было. В правильности ответов на правильные вопрошания.

Надо было отвечать точно — как ожидают. Как ожидается. То самое, что все знали заранее, но и с необъяснимой ныне прямо-таки страстью жаждали услышать в качестве подтверждения незыблимости и несокрушимости неодолимого течения утвержденного жизненного потока.

Да, нужно было этикет соблюсти. Тогдашнее общество было, если можно так выразиться, этикетное. Изящное и куртуазное, в этом узком аспекте и переносном смысле слова. Так сказать, нужно приличия знать. И художник их знал в тех пределах, в каких они ему были дозволены и спасительны. А дальше, за ними, за этими дозволенными, положенными пределами только Бог и государство — судьи твоей совестливости, лихости и безрассудству. Так было в наше время.

— Как попадают? — медлил художники, пожимая плечами. — Да кто же знает. Вон ко мне сколько народу в мастерскую ходит. -

— И иностранцы? — особая интонация в голосе.

— И иностранцы, — как бы безразлично, само собой разумеющееся.

— И вы их пускаете? -

— А как не пустить? -

И он прав — действительно, как не пустишь? Не гнать же. Не спускать же с лестницы, выкликая: Кышь, кышь пошли, проклятые! — коли сама власть допустила их весьма многочисленное и безнаказанное присутствие на нашей исконной территории.

Что на это возразишь? Ан, нашлось, что.

— А если, — даже привскочил некий молодой и горячий, очевидно, недавно только избранный в Правление за свои немногие, но уже несомненные заслуги на всех направлениях культурной и социальной жизни, — а если…, - он даже запнулся от величая и неотразимости неожиданно пришедшей ему на ум мысли, — а если к Вам в мастерскую Гитлер придет! Что, тоже пустите? -

Все замерли. И, вправду, мысль неординарная. Да и выход из предложенного неординарного положения отнюдь не очевиден.

Интересно, как найдется в этой ситуации художник? Что такое спасительное придет ему на ум. Он опять медлил. Медлил. Но он недаром был удачлив. И, несомненно, как я уже говорил, умен, талантлив и проницателен. Он улыбнулся скромной улыбкой превосходства взрослого человека над горячностью и простительной наивностью искреннего подростка. Скроив вполне серьезную, поучающую (но нет, нет, не наглое!), даже несколько печаленную гримасу и, обратившись в сторону молодого и горячего, произнес:

— Видите ли, я так понимаю, если бы он был уже полностью и целиком всем нам известный ужасный и отвратительный, и моментально опознаваемый в этой своей ужасностии и отвратительности, Гитлер, то, естественно, он никоим образом не смог бы оказаться на территории Советского Союза. Не правда ли? — молчание несколько иного свойства, чем предыдущее, было ему ответом. — И, соответственно, не смог бы попасть в мою мастерскую! — (Убедительно, убедительно!) — Буде же он еще не вполне Гитлер и, если в его присутствии на нашей территории ничего предосудительного не нашли бы компетентные органы, то, соответственно, визит данного лица, непроглядываемого еще в своем будущем одиозном качестве и статусе, в мою мастерскую мало что прибавил бы к этой ситуации, — и ясным открытым взором оглядел на собрание.

Все замерли. Председательствующий в некотором удовлетворении легким приподнятием бровей отметил интеллектуальную выверенность и удачность этого софистического пассажа. Упражнение вполне в духе ситуации и времени.

Художник сам был тоже вполне удовлетворен. Это не то, чтобы совсем уж откровенно отразилось на нем, но было достаточно легко считываемо опытным глазом с благообразно-безразличного выражения черт его лица.

.

Ну, ладно.

Положим.

Всем было если и недостаточно этого объяснение, то, во всяком случае, на некоторое время оно заняло их. Они и занялись им.

А мне представилась картина.

В узком колодце старого московского двора сверху, с вознесенной почти в небесные высоты точки зрения, видна группа людей. Человек 20–25. Все в черном. Скользя, неуверенно расставляя и пытаясь удержать расползающиеся ноги на обледеневшей поверхности двора — непривычные к подобному все-таки! — они приближаются к черному ходу высокого модерного здания. Один из поспешающих чуть сбоку и сзади, старается опередить впереди идущего и впереди идущих. В новых на прекрасной кожаной подошве сапожках, почти улетающих вбок при каждом его легком движении, первым, чуть не падая, подплывает к серо-буро-зеленой тяжелой двери. Распахивает и пропускает всех вперед, придерживая ее, безжалостную, готовую захлопнуться своей жесткой, прямо-таки немилосердной пружиной. Пропустил. Исчез сам. Дверь захлопывается за ними со страшной неумолимой силой.