Бои местного значения - [2]

В этот же день — в темноте, поздним вечером — от безлюдного перрона, на котором гулял лишь холодный, порывистый осенний ветер, без гудков и огней отошел поезд, увозивший нас, семьдесят курсантов училища, в действующую армию, на оборону Москвы.

За окном вагона в черном небе над старинным русским городом скрещивались лучи прожекторов, вспыхивали разрывы зениток. Напротив сидел мой друг Петр Сидоренко и под стук колес подпевал курсантам, тянувшим грустную песню, а я все смотрел в темноту, ничего не видел, но оторваться не мог — где-то там проплывали окраины без единого огонька. Мысленно я прощался с этим городом, где рос, жил, учился…

Скоро песни в вагоне утихли, кто-то еще негромко переговаривался, другие, поудобнее устроившись на скамейках, сидя засыпали. Склонившись над откидным столом, тихо похрапывал и Петр.

В поезде меня всегда одолевали раздумья, и на этот раз я не мог от них освободиться. В сознании пролетели месяцы напряженной учебы в училище, и я понял, как много за это время изменилось в жизни. Столько произошло событий, и каких — захвативших всю страну и каждого из нас!

В притихшем ощетинившемся городе, от которого мы всё дальше уезжали на север, оставался небольшой двухэтажный дом во дворе, за кинотеатром, с опустевшей квартирой. Война разбросала всю нашу семью — кого на запад, кого на восток. Я уходил последним и передал ключи соседу, старому рабочему — Прокофию Ивановичу, участнику первой мировой войны, сгорбленному старикашке с впалой грудью. Сколько я знал его, он часто болел, но, как только заполыхала война, пошел работать на оружейный завод. И, как говорили, считался там незаменимым наладчиком станков.

— И в чем душа держится? — удивлялся ему наш краснощекий дворник, никогда не ладивший с Прокофием Ивановичем. — Кожа да кости!

Иногда посыльные с завода разыскивали Прокофия Ивановича в выходные дни и нередко сразу после работы. Он всегда был готов, собирался и шел на завод. А если в получку выпивал чарку водки, то после этого старался держаться уверенно, твердо, как солдат в строю.

Однажды — это было еще когда я заканчивал школу — он сидел под своим окном на табуретке и читал газету. Старику нездоровилось. Вокруг него собрались детишки и подростки из нашего двора. Даже когда он говорил нам о самом обыкновенном, его слушали, затаив дыхание.

— Отступаем, — сетовал он. — А почему? Не знаете? Так вот слушайте: редко пользуемся штыком. Об этом не пишут в газетке, но я-то знаю. А немец боится русского штыка. По себе знаю. Ей-богу, не вру. — Он обвел подростков глазами и, вытащив из пачки тоненькую папироску, закурил. Все с открытыми ртами ждали, куда клонит Прокофий Иванович. — Штыком его надо колоть-то. Подпускать поближе, потом врукопашную… И штыком его, штыком!.. Уж кого-кого, а русских-то рукопашному не учить! Мы умеем. Это у нас в крови сидит. Зимою-то сойдемся, бывало, на замерзшей Уне, и ну колошматить друг друга — стенка на стенку…

Старик рассказывал, как не раз ходил на немчуру со штыком в империалистическую.

— И, как видите, жив, — бил он себя кулаком в грудь, по черной косоворотке, подпоясанной узеньким ремешком. — Может, кому-то придется из вас нос к носу с немцем схлестнуться. Не дрейфите. Сразу вперед и — штыком его, штыком…

Тут Прокофий Иванович бросил папироску, выхватил у кого-то из рук длинную изогнутую хворостинку-удилище и с этим удилищем наперевес побежал трусцой к сараям, где была привязана коза дворника. Ребята, конечно, закричали «ура» и бросились за ним. Но во дворе появилась тетя Даша, жена Прокофия Ивановича, и устроила ему разнос.

— Что стар, что млад, — ворчала она. — С детворой связался!

— Пускай слушают да к делу приучаются. Слыхала, какие дела-то у нас на фронте? А-а? То-то и оно! Вот поправлюсь и буду проситься на фронт.

Из нас никто не понимал всей исключительной сложности создавшегося на фронтах положения, которое уже определило наше неизбежное участие в войне. Мы глубоко верили в непобедимость Красной Армии и ничем не могли объяснить сообщений об отступлении наших войск.

Что мы! Даже Прокофий Иванович, бывалый солдат, и тот неуспехи объяснял тем, что наши редко прибегают к штыку. «А отход на новые рубежи, — говорил он, — это не иначе как знаменитое кутузовское заманивание».

Я рассказал Петру о намерении Прокофия Ивановича уйти на фронт. Мы решили, что если старый, больной рабочий, настоящий, в моем понимании, пролетарий, рвется туда, то нам просто стыдно оставаться на гражданке.

На следующий день, поскольку нам еще не исполнилось по восемнадцати, мы пошли с документами в военное училище. Там нас приняли хорошо. На зачисление ушло всего два дня.

— Трудно будет, — предупреждал меня подполковник, беседовавший поодиночке со всеми новобранцами.

По тому, как он критически осмотрел меня с ног до головы, по мрачному выражению его лица я понял: начальнику не нравится моя худоба. Он намекал на то, что еще не пришло мое призывное время и можно посидеть пока дома, а там видно будет. Я стоял твердо на своем, расправлял плечи, тянулся кверху, чтобы быть повыше. Ничего определенного подполковник не сказал. Ушел я от него с тревожными мыслями: могут и не зачислить.