Богоматерь Нильская - [31]

– Только послушайте ее, – ухмыльнулась Глориоза, – говорит как белая в кино или в книжке какой-нибудь из тех, что нам велит читать учитель французского! Кем бы ты была, Иммакюле, если бы не твой отец и его денежки? Ты что, думаешь, что женщина в Руанде может выжить без семьи – сначала отцовской, потом семьи мужа? Ты, кажется, только что к гориллам ездила? Вот туда и возвращайся!

– А что? Можно. Хороший совет.

Едва закончилась неделя траура, как имя Фриды было негласно вычеркнуто из жизни лицея Богоматери Нильской. Но девушек выпускного класса оно продолжало мучить. Это было похоже на неприличное слово, которое вы знаете, сами не понимая откуда, кто вас ему научил, и которое вырывается у вас помимо вашего желания. Если одна из них по оплошности произносила запретное имя, все остальные отворачивались, делали вид, что ничего не слышали, начинали громко разговаривать между собой, чтобы заглушить, стереть своей болтовней эти два слога, повторявшиеся в их мыслях нескончаемым эхом. Ибо эта постыдная тайна жила отныне, свернувшись калачиком, внутри лицея, как и внутри каждой из них: угрызение совести и постоянный поиск виновного, грех, которого не искупить, потому что он никогда не будет исповедан. И навязчивый образ Фриды – отражение в черном зеркале, где каждая читала свою собственную судьбу, от которого хотелось избавиться, но как?

Умузиму королевы

Леонсия не могла дождаться Вирджинии, которая должна была приехать на пасхальные каникулы. Вирджиния всегда была ее любимицей, не зря же ее назвали Мутамуриза – «Не заставляйте ее плакать». А теперь, когда дочь училась в лицее, была студенткой, как все время твердила Леонсия, она стала ее единственной гордостью. Она так и видела, как сразу после ее приезда они вместе с Вирджинией, одетой в форменное лицейское платье, будут ходить от двора ко двору и здороваться со всеми обитателями холма. Это будет ее «день славы». Она наденет свое лучшее покрывало и будет придирчиво следить за тем, насколько уважительно станут обходиться соседи с ее дочерью, которая скоро вернется насовсем с дипломом. Не так-то просто его получить, особенно девушке, тем более тутси, этот престижный диплом о классическом образовании. Даже главе партийной ячейки, только и знавшему, что придираться и унижать единственную на холме семью тутси, придется принять их. Он будет рассыпаться в поздравлениях, говорить всякие слова, но все его восхваления не смогут скрыть натянутости ситуации. Но Леонсия чувствовала себя уверенно: Вирджиния – студентка, а когда ты студентка, думала она, ты как бы становишься уже и не хуту, и не тутси, ты уже как бы принадлежишь к другому «этносу»: к тем, кого бельгийцы когда-то называли «развитыми». Скоро Вирджиния станет учительницей, может быть, в школе соседней миссии: тамошний отец Жером давно заметил, какая она смышленая. В конце концов, это он убедил ее, что у Вирджинии (ее старшей дочери, той, кому обязаны своим появлением на свет все младшие братики и сестрички, убуризе, той, которая открыла живот для остальных, той, которая должна была стать своим братьям и сестрам маленькой мамой) иное будущее, чем возделывать землю рядом с ней. «Светлое будущее, – повторял он, – блестящее!» Она даже сможет, нашептывал он Леонсии, поступить монахиней к сестрам Бенебикира, и не кухаркой какой-нибудь, а преподавательницей в школу, и позже станет матерью-настоятельницей, а может, и начальницей ордена. Леонсии-то больше хотелось для дочери хорошего мужа, естественно чиновника, и чтобы у него была «Тойота» для бизнеса. Она уже подсчитывала выкуп, который получит за дочь. Не только коров. Еще и денег, на которые можно будет построить кирпичный дом, как у белых, с дверью и замком, с блестящей на солнце железной крышей, которую видно издали, с самого поля. И спать все будут не на соломе, а на матрасах, она купит их на базаре у Гахиги, даже у детей будут матрасы: один для троих мальчиков и один для двух девочек. А у нее будет своя гостиная, где она сможет принимать родных, подруг, соседок. Главное – соседок. Сидеть они будут не на циновках, а на складных стульях. А посредине стола будет сверкать золотом большой термос (трехлитровый!), полный горячего чая, который будет ждать ее воскресных гостий, а те, выпив еще теплого чая, уходя, будут обязательно переговариваться между собой: «Вот повезло Леонсии: и дочка у нее выучилась, а теперь и большой термос есть!»

В марте идет дождь. В апреле – еще больше. Ну и пусть идет! Пусть! В амбарах полно зерна, дети бегают с круглыми животиками. На две недели каникул Вирджиния снова становилась «маленькой мамой», как и должно было быть – по старшинству. Она занималась братьями и сестрами, самого младшего носила на спине. Это были каникулы и для Леонсии. По вечерам малыши забрасывали Вирджинию вопросами, а она, будто в сказке, расписывала им чудеса лицея Богоматери Нильской. Но больше всего дочь радовала Леонсию в поле. Нет, лицей белых ничуть не изменил ее. Она первой, еще до рассвета, подтыкала свое покрывало и, стоя босыми ногами в грязи, начинала орудовать мотыгой. В поисках сорняков она ловко пробиралась между стеблями маиса, вокруг которых обвивались бобы, не повреждая те, что были посеяны в декабре. Она легко отличала ростки сорго от угрожавших им сорных трав и, чтобы их выполоть, ловко прыгала между комьями земли, под которыми был высажен сладкий картофель. «Моя дочка, – говорила Леонсия, – сразу видно! Как ей подходит ее имя: Мутамуриза – „Не заставляйте ее плакать“».