Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [283]

Нас не будет, но мы есть и будем. Тут знак равенства между «меня нет» и «я есть». В разуме — «меня не будет» — холод логики, омертвленность небытия. В чувстве — «я есть» — тепло и трепет жизни. Я хочу тепла и отвергаю холод…

Уже темно, но Штокман сегодня опаздывает. Через окно видны вершины города. Словно заснувшее царство с башнями н вышками, проплывающее в небе сказки. Буду ждать света от Штокмана.

______________________

Вовсе неожиданное продолжение. Я пишу его через неделю после того, как написал, что меня не будет, но я есть. Я пока еще есть, и не только в том смысле, который хотел выразить тогда, в камере.

Но расскажу по порядку. Я сидел в ожидании, когда Штокман даст свет, и мысленно дописывал оставшиеся листы — неисписанных у меня оставалось четыре. Думал, что в эту ночь я их все заполню, так как других ночей одиночества мне, скорее всего, больше не назначено. Часы в городе — они всегда подают свой голос — пробили два часа ночи. Штокман не пришел, и это было очень горько и обидно. Списал меня со счета, старый крикун!

Я думал о том, что завтра я отдам Дживану эти записки. Зачем они ему? Скорее всего, он их прочитает и сохранит, но тут и конец их земного пути. Да и нужны ли они? Я благодарен судьбе, что в эти дни она не оставила меня совсем одного — послала Дживана. Это правда, что я не понимаю его, но разве обязательно понимать? Ведь самое важное в том, что Дживан был со мной. Он может быть очень жестоким в его правде. Как он однажды сказал мне? — Вам не выбраться из всего этого — сказал он. — Если даже все шуваловские обвинения вздор, то остаются четыре пункта соглашения о выдаче, под которые вы подпадаете. Вы — советский гражданин. Вы — офицер советской армии. Попав в плен и выбравшись на свободу, вы не вернулись к своим, а присоединились к армии Власова. И, четвертое, вы отказываетесь добровольно вернуться теперь. Этих четырех пунктов достаточно для того, чтобы вы были принудительно репатриированы.

Но это из прошлого, а вот что произошло неожиданно, негаданно. Когда Штокман не пришел, я решил, что на рассвете меня заберут и увезут. В темноте я нашел рубашку, ее принес мне Дживан, сказавши, что она от Коровина. Меняя рубаху, я думал; что суворовские солдаты одевали чистое перед боем, а я — после боя. В старую рубаху я завернул записи, даже перевязал их шнурком от ботинка. Всё равно шнурки у меня Шувалов отберет. На подоконник я накрошил хлеба, пусть голуби подберут утром.

После этого я сидел на койке, ждал. Долго всё было тихо, а потом я услышал мягкие шаги по коридору. Дверь открылась, свет падал откуда-то со стороны. Вошел Дживан. Он молча поманил меня, и я пошел за ним. Сверток с записями я держал в руке.

Мы прошли мимо ночного надзирателя — он блаженно похрапывал во сне, и вблизи от него явственно слышался спиртной перегар. Дживан шел вниз по лестнице, я за ним. Он отпирал одну дверь за другой большим ключом, который я видел у Штокмана. Пересекли тюремный двор. Тяжелая железная дверь в стене, мы вошли в нее. За нею кухня, стена, оказывается, является стеной маленького домика. Тут всё пахло неприютной и одинокой штокмановской старостью. На столе стояла пустая бутылка из-под шнапса. Прошли через неряшливую комнату — спальня Штокмана — из нее дверь прямо на узкую улочку. Налево была освещенная большая улица, и там ходили американские часовые, охраняющие тюрьму, а тут было темно, сыро.

Дживан сказал, чтобы я держался ближе к стене, и мы пошли. Над нами был белый корабль. Мы были у подножия скалы, вокруг которой расположен Зальцбург. Крепость на вершине плыла, как корабль в бескрайнем море неба.

В каком-то темном закоулке стояла машина, военный джип. Дживан посадил меня рядом с собой. Сказал, чтобы я не волновался, всё идет точно по расписанию. Я ничего не понимал, а он посмотрел на часы и сказал, что в запасе у нас еще три минуты, и он мне всё объяснит. Сказал, что он похищает меня. Он не согласен, что я должен быть выдан, и похищает. Я дрожал, не мог сдержать клацанья зубов. Он накинул мне на плечи свою шинель. Я думаю, что я совсем ничего не соображал, довольно глупо сказал ему, что его могут разжаловать. Он ответил, что он не генерал, а всего лишь лейтенант. С такой высоты падать не опасно. Еще глупее были мои слова о Бенсоне — я сказал, что он найдет меня и не понял, почему Дживан ответил, что утром Бенсон придет и даст ему сигару.

Донесся гудок локомотива, и Дживан погнал джип к железной дороге. Мы пробрались на перрон, минуя вокзал, тут вошли в вагон. Это был американский военный экспресс. Мы были в купе вдвоем. Меня всё сильнее била лихорадка, и я совсем не помню, о чем мы говорили.

Поезд шел очень быстро, но потом остановился. По освещенному перрону какой-то небольшой станции шли советские бойцы. Мысль, что Дживан обманул меня и привез, чтобы выдать, была нестерпимой, я бросился к двери. Дживан схватил меня, я, вырываясь, ударил его кулаком. Поезд снова шел. Дживан сидел теперь рядом, старался остановить кровь из носа. Он сказал, что сам виноват, что не предупредил меня — поезд идет в Вену. Сказал, что это единственное место, где меня не будут искать. Он к утру вернется в Зальцбург, и поможет Коурвэю организовать мои поиски. Поиски будут вестись в западных зонах Австрии и Германии, но трудно предполагать, что я мог пробраться через советскую зону в Вену, поделенную на четыре сектора. Там он спрячет меня в американском секторе. Единственное для меня место. Идея Штокмана. Сам Штокман на три дня взял отпуск. Оставил на столе бутылку со шнапсом, а ночной надзиратель выпил шнапс, забыл закрыть дверь камеры номер девять — он и раньше забывал закрывать ее — и я воспользовался этим, удрал. Дживан сказал, что всё просто и ясно. Только он и Штокман знают правду. Тем не менее Бенсон будет подозревать. Но утром он придет и даст ему сигару.