Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [282]

Плохой я христианин, шаткий в вере и безверии, и потому трудно мне принять дедову мысль. Конец всегда проклятие, всегда горькая неизбежность. Если вечно говорящий Бог может вдруг замолкнуть, то ведь тогда вся божественная правда умирает в этом молчании Бога.

Бог, которого мы еще способны чувствовать, един в распадении на множество образов, живущих или умирающих в людских душах — чем меньше образов, тем дальше человек от Бога. Правда, добро, воля к радости, милосердие, братство людей — каждый из этих образов — бог, но все боги смыкаются в общей сущности единого Бога, и когда боги-образы исчезают в человеке, тогда он остается совсем один, темно, сурово в нем.

Дед Осип говорил, что это потому, что Бог приказал ангелам отступиться от такого человека, но я не могу в это поверить. Если Бог безграничен в своем милосердии, то не может Он отступиться, не может принять холод и суровость опустошенной души, а будет всегда наполнять иссякший человеческий сосуд, и тем утверждать бесконечность дела творения.

Молчащий Бог и умолкнувшие образы Его — это действительно страшно. Если человек сам с собой, то ведь тогда любая кривда идет за правду, всё, даже самое жестокое, злое, имеет свое оправдание. Слаб я в вере и в безверии моем, но молчащего Бога я отвергаю, и если он умолк, то я готов спорить и с Ним, готов оспаривать Его право молчать.

Но что это я, в самом деле? О том ли мне нужно говорить? Если Бога представлять тоньше, совершеннее, чем он был написан в нашей церкви, то Он в людях. Он во всём живом мире, во всём, что способно страдать, ощущать боль, плакать, звать на помощь, и Он един в распадении на многие образы. Когда дед Осип говорил о молчании Бога, об его отступничестве от человека, то ведь это не Бог отступает, а человек отступает от Него, убивая в себе порыв к добру, счастье ласкового отношения к жизни; отступает и тем создает эпохи молчащих богов.

Мысль о молчании Бога во всех его образах и выражениях кажется мне надежным убежищем, куда я могу скрыться. Пройдут неведомые, не людьми назначенные сроки, снова заговорит Единое Божественное Многообразие и, следовательно, от меня ничего не требуется, а только готовность принять неотвратимое. Удобно, но я себе этого убежища не дам!

Сегодня или завтра меня заберет Шувалов? Это важно — сегодня или завтра? — а со стороны поглядеть — вовсе не важно, а важно то, что теперь он заберет меня в полном согласии с правилами. Меня возвращают, чтобы я исчез. И в этом есть своя закономерность — неотвратимость исчезновения. Смысл небытия, а может быть и смысл бытия — всякое бытие назначено на исчезновение. Написал это и жгуче протестую. Я не могу исчезнуть, не могу не быть. Меня не будет, но в каком-то новом своем качестве, растворенный во всём и всегда, я останусь вплетенным в жизнь. Исчезнувший, я буду жить и даже действовать. Шувалов, вспоминая обо мне, будет наполняться страхом — это буду я. Юноша, который сейчас еще младенец, обретет первые сомнения и спрашивающе посмотрит вокруг, а я буду рядом с ним, буду шептать ему: не глуши сомнений, верь своему сердцу, с сомнений всё великое начинается. В университетской читальне я стану у того стола, за которым сидел в мои студенческие годы, и тем, что сядут у этого стола, я прошепчу о себе, и им легче будет понять написанное в толстых книгах и отделить в них правду от лжи. Ночью я приду к людям властным, самоуверенным, решающим всё, и они проснутся в страхе и смятении потому, что, зная правду, они знают и меня, а убивая ее, они не могут умертвить меня. Через море пролитой крови, я приду к тем, что кровь эту пролили, и стану у их изголовья, и холодный пот будет струиться по ним, и они будут спрашивать меня, есть ли для них спасение, и я ничего им не отвечу, так как мне нечего им сказать, и я не знаю, почему появляются люди, отвергшие радость делания добра. Я приду в камеру осужденного на смерть за подвиг борьбы, буду держать его руку в своей и шептать ему, что в тысячу раз, в миллион раз подвиг его прекраснее от того, что о нем никто не узнает. Вместе с ним я пойду туда, где убивают, и нас убьют, но мы опять будем везде и повсюду. Я войду в кабинет писателя, стану за его спиной и скажу ему: В мои юные годы я поверил в тебя и полюбил тебя, и мне было страшно узнать, что ты лжешь, что «рот твой искривлен неправдой». Не лукавь сам с собой. Если нет мужества — молчи; молчание может быть подвигом, ложь — никогда. Я буду падать с падающими и подниматься с ними; буду с детьми в их первых мыслях о жизни и с умирающими в их последних мыслях о жизни. Никто не будет знать обо мне, имя мое исчезнет, память обо мне умрет, а я буду в каждой живой душе, и буду твердить, не отступая: не верь, что человек — пробное существо, созданное в насмешку. Не верь!

Меня не будет, но я есть, и я буду. Тут единственная возможность поставить в ряд разум и чувство. Разум говорит — не будет, но силой чувств я отвергаю утверждение разума и говорю, что я есть и всегда буду. Говорю это потому, что я — это великое и многообразное «мы». Вечная рать восстающих, погибающих и побеждающих. Принадлежащие разным временам, мы не исчезаем, потому что начало не в нас и конец не в нас, всё продолжено за нами, и мы продолжены во всём. Я не знаю, что будет дальше, но во всём, что будет, будем и мы — разные, несогласные меж собой, даже слабые, порочные и колеблющиеся — будем отмененные, но неотменные, преданные проклятию, но не проклятые, осужденные на забвение, но не забытые.